Внешне Стас Слободянюк очень напоминает Виктора Авилова — оживший портрет то ли господина оформителя, то ли узника замка Иф. Слободянюк говорит тихо, медленно и вдумчиво, иногда подолгу молчит, чтобы сформулировать ответ. Беседа со Стасом вдохновляет тут же пойти в Молодежный театр на спектакль с его участием, только вот незадача: следующий выход артиста на сцену — лишь через несколько недель.

«Югополис» поинтересовался у артиста краснодарского Молодежного театра Станислава Слободянюка, что такое театр в его представлении, можно ли назвать Краснодар театральным городом и что ждет «Молодежку» в будущем.

— Театр — это ремесло или искусство?

— Я верю в то, что все  существует по единым законам. Даже какие-то исключения из правил — это та вероятность и та закономерность, которая нам просто пока недоступна. Поэтому, как любое дело, театр — это и ремесло, и произведение искусства. Без знания ремесла работать невозможно, а чтобы довести до произведения искусства, нужно нечто большее. Здесь тоже все подчиняется общечеловеческим законам.

Поэтому ремесло  — да. Искусство — если оно искусно, да. Я вообще слышал две версии происхождения слова «искусство». Одна — от слова «искусно», то есть сделано хорошо, а вторая —  «искушать». То есть если это тебя искушает, вводит в какой-то чувственный стресс, значит, это искусство.

— А что театр для тебя?

— Хорошие учителя говорят: самый большой шаг назад — относиться к себе серьезно. К самому себе как к персоне, к собственной значимости. Что для меня театр? Я попал сюда абсолютно случайно, никогда об этом не думал. Половина моих коллег — люди, которые с пяти-шести лет мечтали попасть в театр, все для этого делали. Меня туда — раз! — просто взяли, завели, без образования. Кто, почему? Понятия не имею. Все давалось легко.

Для меня театр — площадка, холст моей жизни, на который я переношу свое самое  главное увлечение — жизнь, людей, жизненный опыт. Мне нравится изучать людей. Не человечество, не социум — а вот жизнь дарит встречи с бесконечно интересными людьми, потрясающими своей глубиной, какими-то причинно-следственными связями, мотивацией своих поступков. Людьми, которые делали потрясающие вещи — реагировали на события, совершали поступки в простых, обыденных ситуациях.

Мне всю жизнь  нравилось за этим наблюдать, пытаться понять. Вот есть человек. А потом  дается тебе какой-то дядька, написанный абсолютно неразгаданным Чеховым, например. И ты начинаешь сочинять в предлагаемых обстоятельствах человека. Начинаешь думать, вспоминать всех знакомых, определенные жизненные ситуации, которые с этим соотносились, подобные ситуации, в которых оказывался.

И я из каких-то наблюдений, из своих мыслей начинаю лепить кого-то, кто потрясал меня своей глубиной.

Как назвать театр в таком случае? Роддом. Ни в коем случае не работа, не профессия. Вообще, мне кажется, так с любым занятием. Моя работа — это работа над собой, над каким-то структурированием, пониманием того, что есть во мне, что заложено, что бездарно, из чего можно что-то выжать, получить. Тяжелая, очень кропотливая, нервная, трудная, ненавистная работа над собой.

А все остальное, любое занятие — это инструменты, хобби: театр, режиссура, музыка,  поэзия, психотерапевтические опыты, еще что-то, какое-то образование — все это инструменты для того, чтобы вынесенный опыт, задачи как-то структурно закладывались кирпичиками в здание, которое ты строишь. А хобби невозможно заниматься вполсилы. От работы можно уставать, бежать — от хобби не убежишь.

— То есть все, чем занимаешься, ты называешь хобби?

— Да — театр, режиссуру.

— Театральную?

— Увы, пока нет. Сейчас я больше занимаюсь перформансами, шоу, инсталляциями. Есть продукты, которыми горжусь. Лет десять уже этим занимаюсь. А как еще? Жить за счет театра?

Нет, я режиссер таких мероприятий, как губернаторские балы выпускников, например. Плюс была еще в Краснодаре замечательная  рок-н-ролльная команда «Макар Дубай»: я очень много работал с музыкантами. Думаю, что вернусь к музыке, потому что это меня не отпустило. У меня дома есть все музыкальные инструменты — я на всем играю, студия своя есть.

— Профессиональные занятия ты называешь хобби, а работой — работу над собой. В древности, когда театр начинался, считалось, что главная движущая сила жизни — рок, это был вид религии. Сейчас есть мнение, что театр — религиозная практика, что работа артиста или режиссера над собой — поиск бога в себе и вокруг. Почему театр постоянно связывают с религией и верой во что-то?

— Можно ли считать, что господь имеет отношение к рождению детей?

— Мне вообще трудно об этом говорить, потому что я не знаю, во что верю.

— Вот! Но если считать, что не существует места, в котором бога нет, значит, все ему угодно. То есть с точки зрения каких-то априорных постулатов, кто я такой, чтобы утверждать, что нет бога? Переходя к вопросу о том, что я думаю, во что верю, — есть метафизические сущности, которые определенным образом отделяются от тела, от персонажа, существуют сами по себе.

Опять же, если верить людям, которые занимались парапрактиками, — можно спросить у них, они приходят в театр, — они видят, кроме реальных объектов, которые находятся на площадке в качестве артистов, еще определенных субъектов — иных форм, иных цветов, которые, если спектакль настоящий, начинают присутствовать. А если он фальшивый, их нет.

— Ну это же шарлатанство.

— Один из персонажей, которых я играю, фон Корен, говорит: «Никто не знает настоящей правды». Весь вопрос в том, во что мы верим. И что перед нами жизнь выкладывает за нашу веру или неверие. У меня так жизнь складывается, видимо, что приходится задавать очень много вопросов. Я думаю, что в конечном итоге каждый приходит к миру вокруг себя, к миру в себе.

Если верить, что человек — это мир, то там у него внутри бог. Самое главное — во что ты веришь. Если ты веришь, что бог есть, ты живешь по-одному, не веришь — по-другому. Суть в том, что есть такая замечательная вещь — время, которое нам все покажет. Каждому покажет.

— Театр придумали очень давно, и все равно интерес к нему не угасает. Почему людям до сих пор интересно приходить в театр и смотреть, как другие люди изображают чувства и действия?

— Почему люди приходят в театр — больше дело искусствоведов, может быть, критиков. Скажу о себе. Я испытываю эмоциональный стресс, когда иду в театр как зритель, если это то, что мне нравится. Но мне нравятся и компьютерные игры, еще что-то…Говорить фразами вроде «только театр сейчас несет воспитательную функцию» — нет, этих слов и так много. Я верю в то, что люди, приходя в театр, видят какую-то магию.

— Такое слово, как профессионализм, относится к работе актера?

— Если ты чем-то занимаешься, ты уже профессионал. Другое дело — какой ты профессионал.

— Может быть, к театру это не относится? На сцене нужно уметь показать все, а если ты ставишь перед собой какие-то рамки —  как работать? Может, правы те, кто говорит, что вообще ни в каком деле нельзя апеллировать к профессионализму, потому что это заставляет существовать в рамках?

— Очень сложный вопрос. У Высоцкого в стихотворении «Мой Гамлет» есть такие слова: «А мы все ставим каверзный ответ и не находим нужного вопроса». Вся жизнь состоит, мне кажется, из постановки нужных вопросов для самого себя и из поиска ответов. Поиск ответа не означает, что он будет найден, впрочем.

Есть такой американский психотерапевт — Ирвин Ялом. Он говорил примерно следующее: хотите гордиться собой — делайте  в жизни только то, чем потом будете гордиться. И снова вопросы: что такое гордость, например. Все это нацелено на поиски счастья, мы все живем в поисках счастья.

— Лариса Малеванная в одном интервью говорила, что всегда счастлив только идиот.

— Да, постоянное счастье — это или под действием наркотика, или состояние идиота. Но я честно скажу: я бы променял свое состояние на состояние идиота. С огромным удовольствием. Если для того, чтобы стать счастливым, нужно сойти с ума — значит, так.

— Мне кажется, если задаешь себе вопрос, должен знать, что есть ответ. Если будешь думать, что ответа нет, все не будет иметь смысла.

— Если ты знаешь, что поиск ответа — путь, который куда-то тебя ведет, ставит на новый уровень, — так ли важен ответ?

— Поиск очень изматывает.

—  Где легко — человеку смерть. Появляются штампы, леность, самодовольство. И где тогда рост личности?

Рост, жизнь, цивилизация, душа —  все это результат борьбы. Большая борьба — великое счастье, маленькая победа — маленькое. Все  очень просто.

— Тебе никогда не хотелось работать в большом городе, мегаполисе? В Москве?

— Я устраивался, ездил в четыре театра. Устроился, поступил. Только я ездил не работать. Я поехал тешить самолюбие, проверять, смогу или нет. Я долго жил одной мыслью, клише  —  вот я работаю в театре, и приедет какой-то режиссер, московский, скажет: ты — суперзвезда, поставим для тебя спектакль в Москве, сыграешь главную роль, ты — талантище, нечего тебе здесь делать.

И когда это  произошло… ничего особенного не случилось. Восторга не было. Это меня удивило, потрясло. Самолюбие мое хотело именно этого — подтверждения моего  собственного качества, того, кто я есть на самом деле. Честно: если я сейчас поеду в Москву, что бы я там ни делал, два-три года — и я там медийное лицо. Клянусь. Ни единого сомнения. Есть ведь для этого определенные инструменты: знакомства, люди; я знаю, как работать. Но, что бы я ни сделал, я знаю внутренне, что я пошел бы по более легкому пути. Здесь на порядок сложнее!

Был один-единственный человек, который для меня свет в  оконце, который сотворил нереальное, на мой взгляд, — Леонард Гатов. Создать  в Краснодаре такое творческое объединение, катать созданное здесь шоу по всему миру  — это нонсенс. Единицы в мире такое могут сделать. Для меня его ценность как личности, как человека — двадцать Путиных.

У меня есть цель, которую я себе поставил, и я знаю, что здесь это сделать архисложно. Но если удастся, я буду собой гордиться.

— Мнение Эдуарда Боякова, что в Москве можно иметь абсолютный успех, занимаясь театром, основывается на том, что Москва — театральный город. А Краснодар — какой?

— Почему Москва — театральный город, а Краснодар — нет? Краснодар не был и городом балета. Не был городом джаза. А теперь сюда приезжают люди из Беркли, останавливаются и играют здесь - не в Томске, не в Москве. Десять лет назад в Краснодаре не было и полутора тысяч человек, которые любили джаз, а сейчас, я уверяю,  их класс вырос на несколько порядков. И музыканты появились, которым не стыдно в Ростов поехать. И джемы играют, и миксы. Если бы не было Эдика Атакишиева, если бы не было Гатова, не появилось бы этой молодой поросли, которая тоже когда-то вырастет.

Москва — банальное выражение — не сразу строилась. Но появились люди, которые  в этой большой деревне — когда-то Москва считалась колхозом по сравнению с Питером — стали делать что-то хорошо. Все это человеческий фактор, вся история — человеческий фактор. Вот во что моя глубочайшая вера.

И Краснодар  не театральный город по одной  простой причине: нет людей, которые делали бы его театральным. Если у меня получится быть театральным режиссером и двинуть Краснодар хоть немного в сторону театрального города... Это ли не цель? Достигну я ее? Не знаю. Но путь важен.

Молодежному театру всего пятнадцать лет. Что это  на лице города? Всего лишь морщинка. Но пятнадцать лет назад его не было, и его появление и развитие — важный шаг.

— Какое будущее у Молодежного театра, на твой взгляд?

— Не знаю. Ей-богу, не знаю. Ничего не могу сказать. Есть свое мнение по поводу того, что можно сдвинуть в лучшую сторону, но… Я знаю только, что буду за него бороться.  Так, как я понимаю борьбу. В самом ли деле я человек, который может изменить судьбу Молодежного театра, — тоже не скажу. Бог его знает. Но все, что я могу, я сделаю.

— В кино снимаешься?

— Нет. Мы делали здесь свои экспромты с Женей Куземиной. Сняли полный метр для ребят-дипломников. А эпизоды, которые предлагают снимать, когда приезжают сюда сериальщики, — зачем? Неинтересно. Адский труд при минимальном финансовом эквиваленте. Ни эмоционального смысла в том, что тебя поставили в кадр с каким-то медийным лицом, ни к искусству и творчеству это никакого отношения не имеет. Смысл — засветиться? Светиться нужно по-другому, а так только плохие лампочки загораются.

— Как ты относишься к экспериментальному театру?

— Честно говоря, я не знаю, что такое эксперимент.

— Наверное, любой спектакль — эксперимент?

— Все — эксперимент. Ты же не проживаешь чужую жизнь, ты не проживаешь ее во второй, в третий раз, чтобы все шло по накатанному. Все должно быть экспериментом.

— Может, экспериментальный театр специально так называют, чтобы это было похоже на проект, а не готовый продукт? А к антрепризе это не относится? Так много говорят в ее пользу или, наоборот, против нее — что только стационарный театр настоящий.

— Я считаю, что главное в спектакле — эмоциональный стресс. Если это сделано талантливо, не имеет значения, как это называется. А насчет «говорят»: есть дело, а есть слово. Бабушки на лавочке с семечками сидят и болтают — зачем?

— Чтобы время занять.

— Вот ты и ответила на свой вопрос. Я вообще люблю всякие такие штуки — пословицы, прибаутки. Вот есть такая: три лягушки сидят, одна решила прыгнуть. Сколько осталось?

— Непонятно, прыгнула она или нет.

— Вот вопрос. Осталось три, потому что между «решила» и «прыгнула» огромная разница. Кто-то говорит, кто-то делает.

— Значит, нужно делать и не обращать внимания на то, что говорят?

— Это смотря какие цели ставить, каждый решает сам. Вообще, я давно понял, что любой поступок в своей жизни я совершаю для себя. И исходя из того, что я от этого поступка получу, я решаю, совершать его или нет. Богу молишься — для себя. Ближнему помогаешь — для себя. Бабушке дал сто рублей — для себя, не для бабушки. Когда возле церкви к человеку подходят и просят: дай — он дает, а потом почти во всех случаях испытывает смущение и смятение.

Почему ты это сделал? В рай попасть или еще что-то? Парадокс в том, что после этих ощущений многие решаются вообще не давать, лишь бы не ощущать такого, этого раздрая. А когда ты понимаешь, что делаешь это для себя, все нормально. Ты дал, и тебе приятно: ты сделал это для себя.

— Все же хотелось бы вернуться к ситуации вокруг Молодежного театра. В последнее время к нему, кажется, начали проявлять внимание. Это помогает работе театра?

— Владимир Рогульченко говорил: театру нужны не революции, а эволюции.

— Никому не нужны революции.

— Никому. Но бывают революции, бывают хирургические операции. Бывает, загнанный в угол трусливый заяц начинает бить волка лапами по морде. Театр находится сейчас в таком положении: либо он умирает, либо что-то произойдет. Я вижу один-единственный выход — театр не должен принадлежать «Премьере». У театра должен быть лидер. Над театром не должно стоять никакой структуры - ни контролирующей, ни руководящей, - кроме помогающей.

Должен быть художественный руководитель и современная  маркетинговая система продаж. И  любовь не только зрителя, но и власти. Без лукавства. Мэр Краснодара, скажем так, неплохой мужик. Он на своем месте. Если он нас заберет к себе, это выход. Театр должен быть как бренд — самодостаточным, самостоятельным.

— Что интереснее играть — классику или современное?

— Ирина Муравьева потрясающе сказала: вы можете любить Чехова, можете не любить, но все как один артисты вам скажут: играя Чехова, становишься лучше. Вообще, Чехов — это, конечно, что-то невероятное. Мысли, слова, взгляд на природу человека — для меня это что-то невообразимое, сверхчеловеческое.

Четыре роли, наверное, такие, которые можно играть много лет — и больше ничего не нужно. Свидригайлов в «Преступлении  и наказании», Тетерев в «Мещанах», у Шукшина — поп, фон Корен  в «Дуэли». Четыре учителя, мучителя, непокорных и очень послушных дитя, великие крылья — все вместе.