В январе в российский прокат вышел фильм «Еще один год» режиссера Оксаны Бычковой — свободный ремейк советской ленты «С любимыми не расставайтесь» (1979), представленный и награжденный на Роттердамском кинофестивале год назад. Соавтором сценария нового фильма стала Наталия Мещанинова, режиссер и сценарист. В интервью «Югополису» Мещанинова рассказала о различиях между европейской и российской фестивальной публикой, о том, почему еще не вышла в российский прокат ее режиссерская работа «Комбинат «Надежда», и о своем восприятии кино.

Досье

Наталия Мещанинова родилась в Краснодаре в 1982 году. В 2005-м окончила Кубанский государственный университет культуры и искусств по специальности «кино и ТВ-режиссура». Позже окончила школу документального кино «Реальное время — 2» АНО «Internews» (Мастерская Марины Разбежкиной и Николая Изволова). Соавтор сценария полнометражных фильмов «Еще один год» и «Комбинат «Надежда». Режиссер фильма «Комбинат «Надежда» и нескольких документальных фильмов. Один из режиссеров сериала «Школа».

— Фильм Бычковой получился о любви. Мне кажется, сейчас не хватает такого русского кино для широкого зрителя. Но вы, говоря о расставании героев, причиной считаете социальный конфликт. Это такая установка или по-другому не бывает? Можно ли сейчас делать кино об отношениях двух людей без упора на социальную составляющую, просто о чувствах? Вы хотели бы? Или такое кино — если оно русское — невостребовано? Или оно будет неискренним, потому что на фоне русской жизни неприлично говорить просто о чувствах без социальной примеси?

— Социальный конфликт, о котором вы говорите, то есть разница устремлений — не столько статуса, сколько устремлений (героиня хочет находиться в модной компании, делать карьеру, а герою и так хорошо, потому что он другого типа человек), — этот социальный конфликт более визуален. То есть для кино он более понятен. Трудно объяснить, почему люди разводятся, если между ними нет видимых, понятных другим людям конфликтов.

А если пара начинает распадаться по каким-то очень глубоким внутренним причинам, нужно рыть прошлое. Не хотелось сильно ударяться в психологическую драму. Предполагался бы более глубокий анализ отношений, а здесь простая вещь, которая всем понятна, и она при этом какой-то, что ли, признак времени притягивает.

Понятно, что это в Москве, что это в 2012 году, и, мне кажется, очень хорошо — что кино не про собирательный образ каких-то людей, которые почему-то разводятся, как в фильме «С любимыми не расставайтесь», в котором все показано через судебный процесс. У нас получилось очень конкретное кино про очень конкретных людей, определенные время и город. Мало фильмов, которые могли бы тихо и спокойно рассказать о конкретном человеке — это, скорее, удел документального кино, в игровом все стараются идти к обобщению, к метафорам. А здесь вот эта определенная пара именно таким образом распалась, несмотря на то что оба друг друга любят. Фильм про личную драму — не от общего к частному, а наоборот.

— Он был представлен на Роттердамском кинофестивале год назад и получил награду — The Big Screen Award…

— Да, он получил главный приз в своей программе, дававший возможность проката в Голландии.

— В Краснодаре фильм показывают в одном кинотеатре, только один сеанс. Получается, он априори интереснее европейскому зрителю, как кино о русских людях, а русскому зрителю не так интересен?

— На самом деле просто у нас прокатчики — идиоты. Кино Оксаны Бычковой абсолютно зрительское, всем понятное. Если бы у этого фильма были грамотные продюсеры и прокатчики, которые могли бы не побояться взять на себя риски сделать больше копий и выпустить кино в более широкий прокат, обеспечить его рекламой, поверьте, люди бы пошли.

То есть причинно-следственная связь другая. Большая проблема — в российских прокатных компаниях, которые понятия не имеют, как работать с подобным кино. У них есть какие-то клише, что вот «Елки» будут окупаться, а «Еще один год» не будет. Это необоснованные, ничем не подтвержденные их домыслы.

— На том же Роттердамском фестивале был представлен и ваш фильм «Комбинат «Надежда». После этого вы показали фильм и на «Кинотавре» в Сочи, и на Московском международном кинофестивале.

— А потом вышел закон, по которому фильм нельзя выпустить в прокат.

— То есть он все-таки в прокат не выйдет?

— Нет, пока не отменят закон о том, что такое кино не может получить прокатное удостоверение.

— Но вы работали над монтажом версии без мата.

— Были сняты дубли без мата, была моя попытка сделать такую версию, но она провалилась, потому что эта версия была сильно хуже оригинала. Я решила не уродовать фильм. Пришлось бы брать дубли слабее тех, что получились в оригинале, и даже какие-то смыслы искажались. Я решила не идти на компромисс, и продюсеры меня поддержали: мы отказались от такой версии.

— Существует ли, на ваш взгляд, различие в том, как воспринимает одно и то же кино европейская фестивальная публика и российская?

— Все зависит от степени насмотренности публики. Если говорить о профессиональном сообществе, на «Кинотавре» «Комбинат «Надежда» очень хорошо принимали, у нас была серьезная, обширная пресса. Сказать, что русским это все как-то очень уж непонятно или они чувствуют, что это не для них, я не могу. Но большинство зрителей у нас, к сожалению, из-за каких-то преград не имеют доступа к мировому кино, так сказать, другого класса, которого очень много. Большинство людей нигде не могут увидеть кино, которое показывают на фестивалях класса А. Это публика, которая смотрит какой-то очень и очень узкий пласт, попадающий в кинотеатры и на телевидение. И когда они встречают такое кино, как мое, у них это может вызвать сильную негативную реакцию, возмущение.

У европейских зрителей более свободный доступ к мировому кинематографу, и их особо не удивишь. Они спокойно воспринимают такое кино, у них та степень насмотренности, при которой считываются другие слои, не только внешние. И если брать публику в Роттердаме или Висбадене и публику на ММКФ, это очень большая разница. В Европе никому в голову не пришло бы обсуждать то, что в фильме есть мат: понятно, что так разговаривают люди, это не для того, чтобы кого-то шокировать или обидеть.

Публика же на ММКФ — пожилые женщины, которые не сказать что живут в реальном мире: мало общаются с молодежью и понятия не имеют, что такое провинция и как там люди разговаривают, — они оскорбляются, потому что у них очень узкий объектив. Они не видят больше ничего, кроме своего мира и того кино, которое им демонстрирует министерство культуры, телевидение. Поэтому да, разница большая.

— Бывает ли, что вы составляете мнение о фильме, еще не увидев его? Если вам кажется, что работа будет слабой или не в вашем вкусе, вы пойдете смотреть? Сейчас идут съемки фильма «Холодный фронт» — это режиссерский дебют журналиста Романа Волобуева. Пока есть только несколько кадров, но создается впечатление, что это будет просто картинка с красивыми пейзажами и красивыми лицами.

— Есть несколько режиссеров, которые по образу мыслей ну совсем не мои. Каждый их новый фильм вызывает у меня желание отложить просмотр на потом, как можно дольше не смотреть. О кино все становится понятно в первые секунд десять-пятнадцать — и можно выключить. Это субъективная вещь. Конкретно про Волобуева не знаю, мало читала о его съемках, но есть фильмы, которые просто заведомо не очень хочется смотреть, потому что я уже как будто уверена, что мне это не понравится. Или что меня это взбесит.

— По-вашему, у кино обязательно должен быть предмет?

— Нет, все зависит не от того, что в этом кино, а от того, как оно сделано. Какую интонацию режиссер пытается мне предложить. Есть, например, очень странный фильм «Небесные жены луговых мари», который по всем канонам, казалось бы, абсолютно не в моем поле, не в том поле реального кинематографа, которое я приветствую. Но при этом мне кино невероятно понравилось: то, на каком языке со мной разговаривает режиссер, какую интонацию предлагает.

Но есть и фильмы, которые претендуют на реализм, а по сути это абсолютная подделка, и смотреть на это у меня нет никаких сил, хотя вроде бы внешне они с теми же атрибутами того же кинематографа, который я обожаю. Но режиссерская интонация настолько лживая и фальшивая, что я начинаю беситься с первых же десяти минут фильма и не могу принять его ни в каком виде. Это все очень сложная вещь.

Я люблю азиатское кино или Каурисмяки, и меня не пугают длинноты, но мне нужно понимать, на что они работают. Красота ради красоты? Ну, о'кей. Предмет у кино не обязательно должен быть. Кино — вещь неуловимая, и совершенно невозможно объяснить, откуда появляется. Может появиться, а может — нет, и неважно, чем наполнено: предметом ли, мыслью, философией или еще чем-то.

— Вы смотрите фильмы широкого проката?

— Я стараюсь по возможности смотреть как можно больше всякого кино. Среди прокатных лент встречаются очень неплохие. У такого кино и фестивального разные функции, разные задачи. Это не значит, что я просто вычеркиваю из своей жизни «Аватар». Да, смотрю.

— Что вам в последнее время понравилось из такого кино?

— Из более-менее прокатного — американский фильм «Одержимость» про джазовый оркестр и мальчика-барабанщика, который хочет стать великим. Очень мощный фильм.

— А что для вас интереснее — кино или сериалы? Как для режиссера и сценариста.

— Зависит не от жанра — кино или сериал, — а от свободы, которая мне дана. Мне неинтересно делать кино, в котором мною управляют продюсеры. И так же обстоит дело с сериалами. Вот сейчас для Первого канала мы снимаем сериал «Красные браслеты». Это адаптация испанского сериала. Меня позвали после «Комбината «Надежда» — заработать, и пришлось согласиться, хотя я не люблю адаптации.

Но потом выяснилось, что мне дали свободу как режиссеру, чтобы я могла максимально свое авторское туда привнести, и это мне понравилось, хотя на сериалах такое редко бывает, честно говоря. Обычно сидят люди с канала и контролируют, что ты делаешь, подсказывают, советуют. У меня на площадке не было продюсеров, и мы с оператором занимались бесконечным самовыражением. Это для меня эксперимент крупных форм, когда нужно летать на вертолетах, ездить на кране, на тележке с кучей аппаратуры, с которой я раньше не работала. Это было интересно во многом благодаря тому, что мне была предоставлена свобода.

— Вы читаете рецензии на свои работы?

— Не особо. В «Фейсбуке» появляются ссылки, на мою страницу их постоянно выкладывают. Не скажу, что я ищу рецензии. Когда «Комбинат «Надежда» вышел в Роттердаме, сразу появилось несколько статей российских критиков, в том числе самых уважаемых. Тогда читала. А потом — так, по случаю. В поиске специально не забиваю, не слежу за этим.

— Я читала ваши рассказы, которые вы выкладывали на своей писательской странице в «Фейсбуке». Вы пишете о себе, все это связано с вами лично или героиня ваших рассказов не вы?

— Связано со мной лично. Пишу о себе, описываю свою семью.

— В одном из них вы написали, что на вас в подростковом возрасте большое влияние оказал «Твин Пикс» Линча. Вы бы стали смотреть продолжение?

— Думаю, стала бы. Но, опять же, все зависит от того, как снято. Если по первой серии пойму, что уже что-то не то, вряд ли буду смотреть дальше.

— А что вам нравится из сериалов?

— «Breaking Bad». «Игра престолов». Куча всего выходит, и я периодически смотрю, просто у меня сейчас в связи с работой над своим сериалом очень мало времени, и я даже вечерами смотрю свои серии, вместо того чтобы смотреть кино. Так что последние сериалы пропускаю. Но вот «Игра престолов» мне кажется очень крутым сериалом. И «Breaking Bad» сильное впечатление на меня произвел.

— Писательская деятельность для вас одна из основных или вам просто это приносит удовольствие?

— Я себя писателем вообще не воспринимаю, потому что это, может быть, разовая вещь. В какой-то момент мне очень сильно захотелось писать, и я не могла остановиться, просто писала-писала-писала, стала выкладывать тексты в «Фейсбуке», и все начали говорить, что надо издавать книжку. Потом журнал о кино «Сеанс» стал публиковать эти тексты, и звучит слово «писатель», хотя для меня это не профессия. Интересно от случая к случаю: вдруг хочется писать, и я говорю о вещах, которые у меня наболели. Была серия рассказов о семье, потому что в какой-то момент мне захотелось проораться обо всем этом. Необходимо было избавиться внутри себя от каких-то вещей, и я о них писала. А сейчас у меня пока нет такого желания и, может, не будет.

В общем, я ни к чему такому серьезно не отношусь. И к кино в том числе. Если вдруг так случится, что не станет настоящей страсти снимать кино, я, может, и не буду. Что-нибудь еще начну делать. Это не профессия, а именно страсть.

— Если о кино много споров, значит ли это, что перед нами настоящее произведение искусства?

— Это очень любопытная вещь, такая же, как произошла с Pussy Riot. Цена этой акции как искусства была ноль рублей, по сути. Я знаю художников-акционистов, и в их среде это мелкая дрисня. Они совершали гораздо более радикальные акции, имеющие отношение к искусству. То, что произошло с Pussy Riot, вся шумиха, которая возникла в мире, — это удивительный парадокс: как вокруг незначительного художественного явления может подняться буря. Так бывает.

— То есть необязательно это подлинное произведение искусства?

— Чаще даже наоборот. Все зависит от конкретного случая.

— А в случае с «Левиафаном»?

— Я не могу обсуждать художественную ценность картины, говорить в прессе о работе коллег: это за гранью этики. Скажу лишь, что выход фильма стал очень серьезным событием. Вскрыл какой-то нарыв. Все, что происходит вокруг «Левиафана», у меня гораздо больше вызывает удивления, чем само кино. Какому-то актеру что-то запретили ставить, какой-то невероятный ужас. Я видела гораздо более радикальные фильмы в России за последние несколько лет, но вдруг факт того, что это кино получает много премий, поднимает такую сумасшедшую бурю…

И то, что сейчас пишут, вызывает ощущение, словно мы в мультике про Симпсонов. Непонятно уже, до чего люди дойдут. Так же как с Pussy Riot: я до конца не верила, что девочек могут посадить. Что вот за это… Найдутся какие-то ярые сумасшедшие, которые не отстанут. Здесь ситуация очень похожая. Находятся какие-то сумасшедшие люди, которые начинают объявлять Звягинцева персоной нон грата — что это вообще такое? Запредельный цирк.

— Ну вот в том же фильме Бычковой показана ведь в каких-то, казалось бы, мелочах карикатурность всей этой современной русской жизни. Не знаю, прописывали ли именно вы это в сценарии: нелепые встречи Нового года за столом под путинские речи, разговоры ни о чем, какое-то бесцельное времяпровождение… Бабка, которая кричит: «А потом дети будут снег этот есть». Всего этого не было в том же фильме «С любимыми не расставайтесь», который про разводы, но без всей этой нелепости вокруг, так хорошо показанной у Бычковой.

— Я думаю, тогда было все в той же степени, просто зависит от того, как эту обстановку видят сценарист и режиссер. Вот про бабку — это мой текст. Такие люди во все времена были и есть. Просто они периодически выползают, что ли. Появляется какое-то событие, которое их обостряет, и они вынуждены выйти из своего сумрака и проявить себя — вот и все.

Мне кажется, все эти парадоксы, все эти сумасшедшие люди, способные на не подчиненные никакой логике поступки, — они есть во все времена. Этот артист несчастный, который сыграл священника и которого сейчас гнобят в театре, — он же понятия не имел, что способен своих коллег спровоцировать на такой всплеск маразма. Оказывается, это его вина — что он слушал режиссера и делал свою работу.

— Вы представляете себя живущей за границей?

— Если я перестану снимать кино — возможно, да. Но есть одна вещь, важная для меня как автора. Вот мы с Любой Мульменко это обсуждали, вернувшись из Амстердама, — как там было свободно и как было бы хорошо там жить. Но, для того чтобы переехать сейчас за границу, убежать от наших российских безумств, нам нужно просто взять и перечеркнуть весь свой опыт, на котором мы, как авторы, едем. Знание контекста — для режиссера и для автора это важная вещь. Знание контекста той страны, в которой ты живешь.

Можно, конечно, жить в Европе и, удивляясь, снимать какое-то наивное кино про европейцев, но вот эти культурные коды, понимание которых есть у нас, которые позволяют нам снимать кино в России на каком-то пике реальности и современности, — они могут обрушиться, как только мы переедем. И в этом есть большая опасность для меня, поэтому я не хочу уезжать, хотя меня категорически не устраивает все, что происходит сейчас в сфере культуры.

Пока я еще чувствую в себе силы снимать кино, пусть андерграундное. Меня не смущает, что мое кино не выходит в прокат. Больше смущает то, что меня постепенно со всех сторон пытаются лишить возможности, даже если я сняла кино на свои деньги, его показывать.

В общем, пока у меня нет ни одной идеи, чтобы я могла уехать и за границей работать в кинематографической среде. Могу только психануть, плюнуть и уехать, чтобы совсем больше никогда не заниматься кино. Ну или свадьбы снимать, не знаю. Это очень сложный вопрос, особенно сейчас. Череда законов, которые принимаются, возвращает нас в Советский Союз, и, к сожалению, в этой системе я как автор не могу существовать. Совсем не могу.