Корреспонденты «Югополиса» побывали в женской исправительной колонии № 3 в поселке Двубратском под Усть-Лабинском.

…Отчего-то мне показалось, что при определенном стечении обстоятельств мы могли бы быть, скажем, приятельницами, хотя бы из-за возраста. Могли бы болтать вечерами по телефону, делиться секретами укрощения непослушных детей, ездить по субботам в гипермаркет за недельной порцией продуктов, в обеденный перерыв на веранде открытого кафе крутить в пальцах тонкие сигаретки, обсуждая за кофе модные нынче темы — к примеру, приговор Pussy Riot, и то, что «все мужики сво…», или, допустим, последнюю прочитанную книжку.

У меня второй месяц закладка на 40-й странице воспоминаний Лили Брик, у нее за спиной – в узкой комнате несколько длинных стеллажей с затрепанными томиками.

Мы никогда не будем приятельницами. Потому что у меня жизнь прекрасна, а у нее – за колючей проволокой. Она видит меня, встает, одернув подол простого бежевого платья в клетку, дежурно представляется:

— Осужденная Елена Кадырова, статья 228, часть третья.

Двести двадцать восьмая – это незаконный оборот наркотиков, часть третья – особо крупный размер и сбыт, организованный группой лиц.

Улыбчивая темноволосая Лена находится в колонии почти пять лет.

— Четыре года и девять месяцев, - уточняет она и начинает рассказывать свою историю.

…Мы еще ждали на проходной сопровождающего офицера, долго проходили на КПП обязательный контроль («Наркотики, колото-режущие имеются? где и когда вы родились?»), сдавали паспорта в обмен на пропуска, знакомились с руководством колонии – нас всюду предупреждали: будете общаться с заключенными, фильтруйте информацию, вы не видели материалы уголовного дела, не читали приговор, а мы, сотрудники, не имеем права рассказывать подробности о том, как наши подопечные жили там, на свободе, это их решение – общаться с журналистами или нет, что и как им рассказывать. Я слушаю осужденную Кадырову, но верю только каждому второму ее слову.

33-летняя Елена Кадырова шесть лет назад в Тимашевске работала мастером маникюра, вместе с мужем Артуром воспитывала дочь-дошкольницу Арину.

— Мне было 27 лет, и хотелось острых ощущений, - рассказывает Лена. — Однажды в гостях предложили уколоться. Я попробовала. Опий.

Она утверждает, что зависимости от наркотиков у нее не было, что муж, инвалид второй группы, кололся вместе с ней, да и оперативники быстро — не прошло и пяти месяцев — прихлопнули их семейный тандем: наркотики готовили дома, там же и продавали. Три контрольные закупки, следствие, приговор - 9 лет 6 месяцев. Муж сидит практически рядышком — в трех километрах от женской колонии в Двубратском расположена мужская, строгого режима, «двойка». Срок у него такой же.

— Мы переписываемся с мужем, - уточняет Лена. — Дочку вижу два раза в год, она сейчас со свекровью, ей уже 9 лет, она умница, учится хорошо, занимается спортом.

Прошлым на зоне живет мало кто — можно увязнуть в мыслях, как несправедлива жизнь и судьба. Лена похожа на лягушку из байки про крынку с молоком, она надеется, что у нее получится сбить сметану.

— Попала сюда, начала работать, как все – в швейном цехе, - рассказывает осужденная Кадырова. — Стала проявлять себя с первых же дней, выполнять норму, участвовать в общественной жизни. Я даже курить тут бросила. Меня заметило начальство, предложило должность библиотекаря. Вот смотрите – у меня в библиотеке 6470 книг, 521 читатель – то есть каждая вторая осужденная. И некоторые книжки до дыр зачитываются. Ремарк, например, или Маринина.

Раз в месяц Лена выпускает газету с гордым названием «Парус надежды». 10 страниц рисунков и рукописного текста, потом газету ксерят и раздают по экземпляру в каждый из отрядов колонии.

— Еще у нас недавно создали телестудию, - продолжает Кадырова. — Там главный редактор Марина Фуранова, 159-я статья у нее, «мошенничество». Я ей помогаю. Недавно мы фильм сделали «Не опоздай творить добро», там три истории – моя первая, потом про девочку, которая дедушку убила, и еще про ограбление банка. Так душевно получилось – девчонки даже плакали.

Мы выходим во двор, щедро залитый августовским солнцем, – если абстрагироваться от колючей проволоки и наблюдательных вышек, ограничивающих периметр колонии, то можно предположить, что попал в пионерский лагерь советских времен – чистенько, свеженько, архитектура середины прошлого столетия. Только вместо пионеров здесь мимо корпусов ходят женщины в светло-бежевых платьях и белых косынках. При виде воспитателей в форме вытягиваются в струнку, здороваются.

— 1200 осужденных живут и работают в 13-ти отрядах, - рассказывает начальник 4-го отряда Альбина Головко. — Отряды формируются в зависимости от возраста и статьи, по которой осуждены женщины. Пенсионерки, например, отдельно – видите, сидят на солнышке.

Я вижу: бабульки — божьи одуванчики, кое-кто даже с палочкой.

— Они обычно по двум статьям сюда попадают, - уточняет майор Головко. – Либо распространение наркотиков, когда вину за внуков и детей на себя берут, а суд особо не разбирается, либо бытовуха по пьяной лавочке – убийство или особо тяжкие.

Особо тяжкие в переводе с правоохранительного на понятный обывателю язык, как правило, значит — забить до смерти.

В кабинет заместителя начальника колонии по воспитательной работе приводят по моей просьбе одну из таких пенсионерок. Меня предупреждают – она одна из разговорчивых, остальные на интервью не согласны.

…В комнату тяжело входит невысокая пожилая женщина с сеточкой морщин на лице и цепким взглядом.

— Осужденная Татьяна Цапенко, статья 111, часть четвертая, - представляется она, и видно, чувствует себя в присутствии журналистов явно неуютно.

Татьяне Петровне 59 лет, всю жизнь она прожила в станице Холмской, отработала медсестрой в местной больнице, вышла на пенсию по инвалидности. В 2007 году во время пьяной посиделки избила соседку, та умерла.

Рассказывая, цедит слова в час по чайной ложке. Без подробностей — «вы же мне не поможете, зачем оно вам надо». С мужем давно разведена, на воле, в Холмской, остался сын, ему сейчас 33 года. Первое время он приезжал, да. Только вот давно его уже не было...

В ее голубых глазах — такая жуткая смесь отчаяния, ненависти ко мне (всей из себя благополучной), раскаяния, горя, безысходности, что я теряюсь, впервые за долгие годы журналистской практики не умея поддержать разговор.

Раз в неделю, в среду, в колонию приезжает священник — отец Григорий. В молельной комнате, расположенной в библиотеке, он неторопливо ведет разговор со здешними женщинами. Библия редко задерживается после этих бесед на библиотечной полке. Татьяна Цапенко приходит к отцу Григорию почти каждую среду.

— В связи с реформированием учреждений пенитенциарной системы изменения коснулись и нашей колонии, - рассказывает Татьяна Андрианова, заместитель начальника ИК-3. — Теперь здесь содержатся только женщины, отбывающие первый срок. Рецидивисток направляют в колонию в Ростовской области. С одной стороны, жить стало проще, без учета уголовных понятий, с другой — многим нашим женщинам трудно принять четкий режим учреждения.

Колония в Двубратском существует с тридцатых годов прошлого века, причем тогда здесь отбывали наказание и женщины, и мужчины. Потом сильный пол отселили в соседнюю «двойку».

— Жизнь у женщин, конечно же, не сахар, - продолжает Татьяна Андрианова. — Но мы стараемся относиться к ним, не как к преступницам, а как к тем, кто попал в трудную жизненную ситуацию. А дальше уж каждый должен выбрать, в какую сторону качнуть маятник судьбы. На территории у нас есть вечерняя школа, и ее классы, поверьте, не пустуют. Все заключенные в возрасте до 30-ти лет по российскому законодательству должны иметь среднее образование. А иногда приходится осужденных цыганок учить грамоте по букварю – начальную школу они проходят у нас экстерном. А так в школе обычно занимаются 200–220 человек, каждая пятая из содержащихся в колонии. Уроки проводят вольнонаемные педагоги.

А еще у нас есть женщина, которая получает высшее образование – педагогическое.

— А за что она сидит?

— За убийство.

… С историей 34-летней жительницы поселка Черноморского Анны Куценко знакомы в различных инстанциях – ее заявления, жалобы, просьбы рассматривали в краевом департаменте семейной политики и в аппарате уполномоченного по правам ребенка. В 2010 году Анна, успешный индивидуальный предприниматель, снабжавший всю округу стройматериалами, убила мужа.

— Он хотел изнасиловать нашу 15-летнюю дочь, - объясняет Анна. — Я стала свидетельницей. Все так быстро закрутилось, полчаса и все — нет больше мужа, а у меня жизнь сломана. Срок — шесть лет. Дочка Настя и младший сын Владик сейчас живут у бабушки с дедушкой.

Получать высшее образование Анна Куценко решила еще в той, прежней жизни. Поступила на заочное отделение в Шуйский педагогический институт, специальность «педагог-психолог».

— В феврале у меня ГОСы, - продолжает женщина. — Не знаю, пригодится ли мне эта корочка, вообще не знаю, что будет дальше – бизнес весь мой рухнул в одночасье. А на УДО я смогу подать только в 2014 году.

УДО – условно-досрочное освобождение, просить о нем осужденная имеет право только по истечении двух третей срока наказания и при соблюдении нескольких условий, среди них – примерное поведение и полное погашение материального ущерба, если речь об этом шла в приговоре суда.

«Экономических» преступниц здесь, в колонии, много. Самой экзотичной мне кажется история 30-летней Татьяны Малашиной из Курганинска, она находится в колонии уже два года. Ее история с трудом укладывается в рамки логики моей, вольной, жизни. Но здесь, на зоне, мало кто и чему удивляется.

Выпускница Астраханской академии МВД, бывший младший лейтенант милиции Татьяна Малашина к 28-ми годам родила четверых детей, развелась с мужем и работала на хорошем месте — инспектор по жилищным субсидиям в районной администрации.

— Сто пятьдесят девятая, часть третья, срок – четыре с половиной года,– уклончиво отвечает она на мои вопросы и отказывается говорить о совершенном преступлении. Уточняет только, что судом на нее возложена обязанность возместить ущерб в размере 400 тысяч рублей.

Ст.159 ч.3 УК РФ — это мошенничество, совершенное в особо крупном размере с использованием служебного положения. С учетом бывшей должности Татьяны можно предположить, что речь шла о незаконно оформленных документах на получение субсидии в размере вышеназванной суммы.

Закон нарушен, это бесспорно. Но четыре с половиной года за 400 тысяч с учетом четверых детей в возрасте (на момент вынесения приговора) от полутора до 8 лет?!

Но здесь, в колонии, я уже говорила, не принято комментировать приговоры, ни свои, ни чужие.

И чтобы выйти на УДО, Татьяне нужно работать. Тем более, что в ИК-3 действует центр трудовой адаптации осужденных. Два швейных цеха и один для закройщиков.

Мы идем в швейный – пять длинных рядов, за столами стучат машинки. Женщины всех возрастов в белых платочках с интересом реагируют на татуировки нашего фотографа, кто-то начинает откровенно кокетничать.

— Шьют форму для исправительных учреждений, – рассказывает начальник отряда Альбина Головко. — Много заказов для армии, есть большие заказы на партии искусственных цветов. Женщины работают в две смены, 70% осужденных трудоустроены. Освобождение от работы получают только пенсионеры и те, у кого проблемы со здоровьем. В месяц каждая швея может заработать от 3 до 6 тысяч рублей. Деньги идут на карточку, потом их можно потратить в торговом ларьке – на конфеты с пряниками, зубную пасту, туалетную бумагу, из заработка же идут отчисления на покрытие ущерба, определенного судом.

Мне не хочется брать калькулятор и считать, сколько лет потребуется матери четверых детей Татьяне Малашиной, чтобы погасить свой долг, обозначенный в решении суда. Тем более, нет никакой уверенности, что она рассказала мне правду.

Бывший преподаватель французского языка, а нынче начальник отряда ИК-3 майор Альбина Головко, ведет нас по территории колонии и рассказывает, что вовсе неправильно полагать, будто на зоне женщины опускаются и теряют женский облик. Многие считают дни до свидания с оставшимся на воле мужем или родственниками – для таких встреч здесь есть специальный небольшой корпус. При примерном поведении осужденная может рассчитывать на 4 кратких и 6 длительных (до двух дней) свиданий с родными и близкими.

И то, что принято называть, общественной жизнью, здесь бьет ключом: спортивные соревнования - летняя спартакиада каждый год, конкурсы моды (а что вы хотели, ведь есть два швейных цеха), красоты, КВН. Здесь нет решеток на пластиковых окнах, а к периметру колючей проволоки, в принципе, можно привыкнуть, тем более что на воле жизнь многих женщин не отличалась высокой моралью и соблюдением нравственных принципов.

Мы заглядываем в огромную, на 100 коек, комнату общежития: стерильно чистые двухъярусные кровати, видим, как в комнате отдыха перед телевизором присели несколько женщин (включить его они смогут по четкому расписанию), заходим в столовую, и я переписываю себе в блокнот меню. Завтрак – каша пшенная, рыба отварная, чай, хлеб. Обед – рассольник, мясо тушеное с макаронами, компот, хлеб. Ужин – каша пшенная жидкая, хлеб, чай.

…Двухэтажное здание, обнесенное забором, выглядит на территории колонии обособленно. За калиткой – типичный детский сад, с уличными беседками и яркими игрушками.

Это дом ребенка, до недавнего времени единственный в системе исправительных учреждений Южного федерального округа.

— Дом ребенка открылся в колонии в 1973 году, - рассказывает его главный врач Светлана Ложникова. — Он и строился изначально по типовому проекту детского садика. И если, к примеру, в 2008 году у нас на воспитании было 90 детей, то сегодня их всего сорок. Потому что в соседней Ростовской области недавно открылся свой дом ребенка при колонии в Азове. Теперь половину беременных отправляют туда.

В коридорах типового детского сада – обеденное время и тихий час. Вот в одной из маленьких комнат (так и хочется написать по-больничному - палате) плачем зовет маму прекрасное существо, которому от роду месяц, – младенец Соня.

Мама Сони, 30-летняя Екатерина, попала в ИК-3 из Волгограда. Статья 228 УК РФ, описанная выше, - незаконный оборот наркотиков. О том, что беременна, узнала уже после приговора суда. Рожала в тюремной больничке, потом вместе с дочкой Соней ее привезли сюда. Катя выйдет на свободу через 2 года. Если она захочет, ей придется учиться жить заново и учить тогда уже 2-летнюю дочку обыденным для ребенка вещам. Тому, что кошки и собаки бывают живыми, – ведь в колонии их нет. Тому, что Дед Мороз приносит подарки на Новый год, что на свете существуют магазины с отделами игрушек, и у каждого человека, даже маленького, есть родственники, дедушки и бабушки.

— В нашем доме ребенка содержатся дети до трех лет, - рассказывает Светлана Ложникова. — Затем малышей либо передают на опеку родственникам осужденной, либо зачисляют в детский дом. Здесь же дети получают все, положенное им по закону, – полноценное питание и медицинское обслуживание: мы возим их для осмотра специалистов в поликлинику Усть-Лабинска, а при необходимости и в Краснодар.

Судьба учит этих детей бороться за жизнь с младенчества — у каждого второго воспитанника есть неврологический диагноз: от ПЭП (перинатальная энцефалопатия), которую младенцам ставят и на воле в 5-ти из 10-ти случаев, до серьезной задержки развития. Мамы видят детей дважды в день – два часа утром, три – вечером. Для тех, кто кормит грудью, делают послабление в привычном режиме и пускают к малышу каждые два часа. Но кормящих здесь мало.

Дети растут вопреки обстоятельствам своего появления на свет. В положенный срок они встают на четвереньки, а затем на ноги, с любопытством вертят по сторонам головами, принимая за данность колючую проволоку, которой обнесены стены колонии. Они такие же, как их ровесники, живущие на воле, охочие до новых чувств и эмоций, и к своим трем годам многие, уже практически не коверкая, выговаривают архисложнейшее для таких карапузов слово «Вячеславович».

40-летний Сергей Вячеславович Луценко работает в доме ребенка пятый год, он попал сюда после того, как в соседней станице Ладожской расформировали детский дом, где он трудился воспитателем детей-подростков.

— С малышами проще, - говорит он. — Те, кто старше десяти и кто воспитывается не родителями, уже понимают, что жизнь обделила их при рождении, смотрят на мир волчатами, никому не верят, ничего не ждут. Эта же малышня в силу возраста еще открыта людям и жизни, это такая же детвора, как там – на воле…

Мы возвращаемся назад, на волю, забираем на КПП свои паспорта, покупаем в палатке у входа на зону дрянной пластмассовый кофе. Он кажется таким вкусным – из-за яркости восприятия того, что жизнь строится на контрастах. Обжигая губы, видим, как перед шлагбаумом напирают грудью на дежурного офицера две девушки в подпитии, одна сильно в возрасте, с золотой передней челюстью и в отчаянно коротком платье, другая совсем молоденькая , но с характерными татуировками.

— Пусти, - просят они. — Мы к подружайке приехали.

И, получив отказ, начинают нелепо танцевать у забора с колючей проволокой.

— Э-ге-гей! – кричат они. — Маринка! Мы приехали! Э-ге-гей! Век воли не видать…