Что касается нашего героя, то его будущую творческую матрицу, на мой взгляд, с ошеломляющей точностью предугадал и описал за три года до рождения поэта другой гений — Владимир Набоков в романе «Дар»: «Раз были вещи, которые ему хотелось высказать так же естественно и безудержно, как лёгкие хотят расширяться, значит должны были найтись годные для дыхания слова...»

Вот так он и набирал воздух, чтобы выдохнуть его — и снова вдохнуть... и слова звучали при этом иногда так:

«Восходящее жёлтое солнце следит косыми
глазами за мачтами голой рощи,
идущей на всех парах к цусиме
Крещенских морозов. Февраль короче
прочих месяцев и оттого лютее.
Кругосветное плаванье, дорогая,
лучше кончить, руку согнув в локте и
вместе с дредноутом догорая
в недрах камина...Забудь цусиму!
Только огонь понимает зиму.
Золотистые лошади без уздечек
масть в дымоходе меняют на масть воронью.
И в потёмках стрекочет огромный нагой кузнечик,
которого не накрыть ладонью».

Можете поверить: страница второго тома двухтомника 1992 года была открыта наугад, как я это делаю почти всегда c его книгами, ещё ни разу не избежав при этом ледяных мурашек в загривке...

Увы, есть повод говорить сегодня о жизни Иосифа Бродского, вспоминая о его кончине: подошла уже двадцатая годовщина смерти от инфаркта, случившегося с ним в рабочем кабинете нью-йоркской квартиры в ночь на 28 января 1996 года, - смерти на чужбине того, кто, по собственному признанию, ни страны, ни погоста не хотел выбирать.

Сделать это его заставили другие: власть, её беспощадные институты, конкретные люди, создающие безвыходные обстоятельства. Прошлое не ведает сослагательного наклонения, но всё же очень хочется понять: знай все они о том, что играют роль мелких статистов, чьи выходные роли и жалкие реплики «кушать подано» прописаны жизнью лишь для того, чтобы отчётливее, рельефнее проявился на их фоне и вырос в героя этот нескладный, неприбранный, угловатый молодой человек, - стали бы так препятствовать его адаптации в социальную среду конца пятидесятых?

О, это знаменитое ахматовское, сказанное после осуждения Бродского на пять лет за тунеядство: «Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он кого-то нарочно нанял...»

В пятнадцать лет Бродский мечтал стать военным моряком, подводником. Что помешало это осуществить сыну капитана 3-го ранга ВМФ СССР — школьные неуспехи, большой конкурс, а может, здоровье подкачало? Не будем фарисействовать и притягивать за уши удобную в подобных случаях фигуру умолчания; стоит всего лишь напомнить, что отец его был демобилизован в 1950 году в ходе известной «чистки» офицерского состава армии и флота от евреев.

Россия не была бы сама собой, если б не поступила с перемолотым её жерновами, всячески униженным и оскорблённым (спасибо, что не убитым, а всего лишь вышвырнутым прочь без надежды на возвращение), гением, как обычно: не износив и пары башмаков, раскрыла объятья его бесплотной тени, кинулась по крохам собирать материальные следы его пребывания там и сям (чего стоят хотя бы обшарпанный чемодан и шляпа, выставленные в музее Фонтанного дома, с которыми в июне 1972 года Бродский покинул родину, увозя печатную машинку, две бутылки водки для английского поэта Уинстена Одена и сборник стихов Джона Донна!)

Cамой же отвратительной, на мой взгляд, из возможных патриотических потуг становится попытка представить Бродского поэтом-народником, имперцем до мозга костей, едва ли не посланной свыше в канун миллениума реинкарнацией Сергея Есенина в новейшем для нашего времени обличии. Вышедшая за несколько месяцев до 75-летия Бродского книга известного своим охранительным консерватизмом писателя В. Бондаренко «Бродский. Русский поэт» — яркая иллюстрация сотворения мифологического образа реальной личности. И основной пафос этого сочинения легко прочитывается, как призыв: вернём поэта на место, где он должен по праву пребывать во веки веков, то есть русскому народу-богоносцу.

В реконструкции Бондаренко наш герой уже вроде бы и не еврей, не гражданин мира, не блестящий эстет-западник, но истинно православный, истинно русский народный поэт. Факт его крещения в двухлетнем возрасте в загородной церквушке под Череповцом, приютившем эвакуированных из Ленинграда, становится неоспоримым доводом в пользу обрусения Иосифа, так же, как крест, отчетливо различимый у него на груди на одной из американских фотографий.

Да, вспомнил: тезис о сознательной русскости поэта, вот как это у них называется.

Московский писатель и критик даже совершил экспедицию в Череповец на розыск той самой церквушки. Нужно ли говорить, что он таки нашел её с помощью народной, пообщавшись с музейщиками и таксистами. Что ж, с такой аргументацией не поспоришь, как и с этим угрюмым напором прошлого на настоящее, со звериной серьёзностью в деле превращения белого в чёрное.

Да и зачем спорить? Сам поэт когда-то поставил точку в возможных кривотолках по этому поводу, сказав буквально следующее: «...лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии...»

Но бог мой, как иронично бывает время, когда вдруг, ни с того ни с сего, перебрасывает мостки ассоциативных связей между эпохами! Опять читаю Бродского — и натыкаюсь на такую вот прелесть пятидесятилетней давности: «Я сегодня уеду далеко-далеко, в те края, где к обеду подают молоко. Я пошлю вам с дороги телеграмму в эфир, в ней инжир и миноги, и наутро кефир. Я пошлю вам открытку из далёкой страны: шоколадную плитку и кусок ветчины...Я пошлю вам посылку, я отправлю вам груз: лимонада бутылку, колбасы и арбуз...»

Видимо, не следует цитировать дальше, ибо в продуктовом наборе, великодушно обещанном когда-то несовершеннолетнему читателю будущим лауреатом Нобелевской премии, Роспотребнадзор может легко усмотреть сегодня не менее пяти видов вредной еды из дальних стран, подпадающей под запретительные санкции.

Кстати, рецензент этого стихотворения в Сети делает милое замечание в том духе, что современным детям вряд ли удастся прочувствовать всю прелесть такой гастрономической поэзии. Увы, умными людьми давно замечено, что история любит иногда творить дубли в виде фарса. Особенно, если готовность наступать на грабли становится в некоторых общественных формациях национальным видом спорта, - и записные патриоты начинают наперегонки состязаться в вышучивании мучений соотечественников, лишённых доступа к хамону и сыру с голубой плесенью, пармской ветчине и дижонской горчице!

...А Бродский, как и обещал в молодых своих стихах, вернулся на остров, чтобы остаться там навсегда. Правда не на Васильевский, в Ленинград, но на венецианский Сан-Микеле с его старинным кладбищем. И вновь не по своей воле, а по инициативе кого-то из друзей и с согласия Марии Бродской-Саццани.