Последний из могикан
Колумнист «Югополиса» Юрий Гречко-ст. — о феномене Евгения Евтушенко.
Юрий Гречко-ст.
писатель
Т
ридцать первого марта я улетал из Москвы в Краснодар. К вечеру во Внуково пошёл снег — какой-то предпоследний в нынешней весне, медленный и густой, задёрнувший живой, шевелящейся завесой тёмный подмосковный лес на горизонте. На сайте «Эхо Москвы» весь день обновлялась информация из клиники города Талса о состоянии Евтушенко. И невозможно было не повторять про себя его строчки, написанные полвека назад:«Идут белые снеги, как по нитке скользя... Жить и жить бы на свете, но, наверно, нельзя. Чьи-то души бесследно, растворяясь вдали, словно белые снеги, идут в небо с земли...»
Он умер на следующий
день, во сне, став последним из плеяды
поэтов-шестидесятников, так жаждавших
изменить мир - и так трагично ошибавшихся
в своём понимании целей и механизмов
изменения хоть чего-то.
— Нас мало. Нас может
быть четверо. Несёмся в машине как
черти...
Выкрикнутое в середине
60-х Андреем Вознесенским навсегда
определило для нас и для новой эпохи
количество патронов главного калибра
в поэтической, как принято было говорить
тогда, обойме нового литературного
авангарда СССР.
Впрочем, нет, — похоже,
требование рифмы к слову «черти» слегка
исказило истинную картину: в «жигулёнок»-то
влезало пятеро. Считаем: за рулём
оранжеволосая Белла, на заднем сидении
Андрей, Булат и Роберт. А рядом с Беллой
— ну, хоть тресни! - конечно, Евгений,
Евг. Евтушенко, как подписывал он тогда
свои стихи, приводя нас, подростков, в
восторг загадочностью сокращения имени,
и давая повод нашей литераторше называть
это выпендрёжем и пустой фрондой.
На самом деле поэзия,
выпестованная казарменной эстетикой
сталинского режима, не из-за этого
неохотно уступала место новым именам,
вторжению в литературу детей ХХ съезда,
каковыми они сами себя считали. Глоток
свободы, отпущенный обществу хрущёвской
оттепелью, подвигал их на попытку вернуть
страну к ленинским нормам и принципам
построения коммунизма. С конца 50-х
Евгений Евтушенко становится общепризнанным
провозвестником спасительной ревизии
советской идеологии.
Его знаменитые стихи
«Наследники Сталина», написанные в 1961
году, были настолько остры, что даже
бесстрашный Твардовский посоветовал
автору спрятать подальше эту антисоветчину.
«...Он
что-то задумал. Он лишь отдохнуть
прикорнул. И я обращаюсь к правительству
нашему с просьбою: удвоить, утроить у
этой плиты караул, чтоб Сталин не встал
и со Сталиным — прошлое...»
Стихотворение было
заранее обречено на запрет, а автор —
по совокупности предыдущих идеологических
«проколов» - на серьёзные неприятности.
Но у Хрущёва возникла настоятельная
потребность обрести общественную
поддержку в политической борьбе c
«антипартийной группировкой» Молотова
и Маленкова. Тут-то умные царедворцы и
посоветовали ему прочесть «Наследников»
на встрече с абхазскими крестьянами,
предварив декламацию репликой о том,
что «со Сталиным мы недорассчитались».
Практически мгновенно, 21
октября 1962 года стихи опубликовали в
«Правде» - самой правдивой и колеблющейся
вместе с линией вождя газете.
Что ж, этого не отнять: Евтушенко был наиболее искренним и последовательным из авторов новой плеяды стихотворцев в попытках вернуться к высоким идеалам Революции, к пафосу Маяковского, реализовать на тогдашнем витке творческого поиска новое дыхание его эстетического бунтарства. И главным плодом этого стало создание им крупных поэм, где возможно органичное слияние воедино эпического и лирического начала. И главной из них стала «Братская ГЭС», впервые напечатанная в апрельском номере журнала «Юность» за 1965 год.
Безусловно — и это вошло в анналы тогдашней и
последующей литературной критики —
поэма стала одним из наиболее грандиозных
литературных проектов в русской поэзии
минувшего века. Что там говорить об
огромном читательском резонансе,
последовавшем после её появления.
Поэт
Марк Соболь рассказывал мне о тогдашней
поездке писательской бригады на стройку
Братской ГЭС — и, поистине, главном её
эпизоде: чтении Евгением Евтушенко
поэмы перед строителями. В огромном
дощатом бараке набилось сотни три
человек, люди ломились в распахнутые
окна, плотной стеной обступили все
подступы к зданию. Стояла неимоверная
тишина, голос поэта отчётливо звучал в
просто-таки наэлектризованной вниманием
атмосфере барака. Аплодисментами
сопровождали окончание каждой из
прочитанных глав поэмы, но то, что
произошло после прочтения главы под
названием «Нюшка» трудно было вообразить.
«Я
бетонщица, Бурова Нюшка. Я по двести
процентов даю. Что ты пялишь глаза? Тебе
нужно, чтобы жизнь рассказала свою?» -
так начинается эта бесхитростная глава,
повествующая от первого лица о
драматической судьбе девушки из деревни
Великая Грязь, прошедшей множество
жизненных перипетий, ставшей бетонщицей
на стройке ГЭС, обманутой негодяем и
ставшей матерью одиночкой; о том, как
едва не покончила с собой, но простое
человеческое участие и доброта окружающих
работяг спасли её и придали смысл
жизни...
Ну,
конечно, лубок. Конечно, мелодрама,
запутанная потуже, чем в индийском кино.
Но тут случилось то, о чём очевидец
рассказал со слезами на глазах :
бабы-бетонщицы завыли, полезли в первые
ряды, протягивая Евтушенко своих детей,
чтобы прикоснулся к ним и благословил...
Да
что там барак! Он собирал стадионы,
слушавшие его голос, затаив дыхание. Он
вернул звучащее поэтическое слово на
авансцену эстрады, одинаково виртуозно
впадая то в грех самолюбования и
многословия, то в беспощадную искренность
и самообличение. Его недолюбливали
интеллектуалы, считая столь массовый
успех игрой на потребу публике, которую — чего греха таить! - мог собрать на
стадион и Эдуард Асадов. Но странная
вещь: он никогда не затмевал для истинных
ценителей поэзии того, что бережно несли
нам, словно горсть ключевой воды в
ладонях, говорящие вполголоса и без
надрыва Левитанский и Кушнер, Дрофенко
и Тарковский, Рубцов и Юнна Мориц.
Он
просто играл свою роль короля поэтов,
становясь современной реинкарнацией
Северянина, которому не были опасны его
современники-поэты, — так широка и
экстатически заряжена любовью и
беспрекословной верой в его мессианство
была многомиллионная аудитория Евтушенко.
Похоже,
что провозглашённый им тезис о том, что
поэт в России больше, чем поэт, чем
дальше, тем больше играл с ним злую
шутку. Чем кончались все его попытки
вмешательства в политику, облагораживание
режимов — сначала хрущёвского, затем
брежневского, горбачёвского и, под
конец, путинского? Чудище обло, озорно,
стозевно и лаяй плевать хотело на его
увещевания — откликаясь площадной
бранью первого по поводу «умников и
пидарасов» усилением репрессивно-карательного
удушения несогласных вторым, параличом
политической воли и откровенной
деструкцией государства третьим...
В последнем своём интервью Ксении Собчак Евтушенко с прежним жаром пытался доказать необходимость гуманитарных преобразований в современной России, скажем, путём привлечения в руководство университетов крупных российских писателей. Причём, на прямой вопрос - кого из реальных литераторов он рекомендовал бы на роль подобных гуру, Евгений Александрович смог назвать лишь имена двух или трёх литературных критиков, испуганно открестившись от обсуждения имён Пелевина или Сорокина: мол, боже упаси, это совершенно не моё!
И
всё-таки, Евтушенко останется с
нами навсегда — со всеми своими причудами
и экспансивными выходками, исторической
близорукостью и лукавыми идеологическими
ориентирами, гениальными попытками
эпического осмысления российской
истории и берущей за сердце лирикой.
Его резкий и не очень благозвучный голос
смешается, вольётся в хор с легко
различимой хрустальной ноткой Беллы,
запинающимся баритоном Роберта,
глуховатым тенором Булата, ровной
певучей акцентацией Андрея. И мы вспомним
их всех, особенно когда белые снеги
полетят над землёй.
Он об этом когда-то
уже сказал: «Идут снеги большие, аж до
боли светлы, и мои, и чужие заметая
следы...»
Комментариев еще нет
Последние обсуждения