Володя Шейферман уже давно стал современником всех, кроме тех, кто пока еще жив. А Володя Байбик, о котором и речь, умер немногим больше года назад, в ночь с 12 на 13 декабря. Получилось, что до шестидесяти одного года он не дотянул всего двух недель.

Когда-то его поцеловал Бог, и это единственная для меня версия, объясняющая его невероятный талант журналиста. Ему не приходилось перерывать тысячу тонн словесной руды, чтобы найти нужные для газетного материала слова: он наклонялся и легко подбирал их, как мог легко подобрать на берегу Кубани, поддев ногой бугорок песка из намытого драгой пласта, бронзовую застежку-фибулу, когда-то принадлежавшую скифской красавице.

Этот позеленевший от тьмы веков бронзовый вензелек до сих пор валяется в моих старых бумагах, напоминая о бренности бытия, которым был так очарован Байбик.

Его рабочий кабинет в старом, конца 70-х годов, «Комсомольце Кубани» поражал обилием артефактов: здесь можно было споткнуться об осколок глиняной амфоры, поднятой Володькой со дна Керченского пролива, подержать в руках зеленые гильзы от партизанского, времен Великой Отечественной, пулемета, раскопанного им где-то под Маркотхским перевалом, потрогать, как говорится, живьем, бумажный американский доллар, пришпиленный кнопкой к стене, или склониться вместе с хозяином над лоцией акватории Геленджикской бухты, что по тем временам было предметом особой государственной тайны.

Пожалуй, он был одной из самых ярких планет в том их параде, каким представлялся тогдашний состав редакции краевой комсомольской газеты. Конечно, все мы были бешено талантливы: Большой Володя и Николай, Вячеслав и Светлана, Анжела и Зойка… Но написать заметку о чем-то очень приземленном, — скажем, о начале кампании по вывозу органических удобрений на кубанские поля, — и сделать это непринужденным белым стихом в размере пятистопного ямба, располагая текст не четверостишиями, а сплошной строкой, как прозу, — на это мог отважиться только Байбик.

Не знаю, как переживали такие вещи ребята в крайкоме комсомола, чьим официальным органом являлась газета, но, думаю, это прибавило не один седой волос в шевелюру нашего редактора Виктора Александровича.

Володя всегда избегал пафоса и судьбоносных тем, и в этом его молчании проявлялся «семидесятник», на чьих глазах происходило долгое крушение надежд, связанных с оттепелью 60-х. Трагический опыт отцов не оставлял нам ни малейшего повода для социального оптимизма. Оставалось жить - долго и, по возможности, тихо и честно, исполняя перед жизнью свой простой человеческий долг, несмотря на застой во всем и растущую горечь мироощущения.

Это удавалось не всем из нас.

Это не удалось Володе Байбику.

Последние полтора десятка лет — время его откровенного аутсайдерства, ухода в себя, разрыва с иллюзиями прошлого, перемещения в тень. Он становился легендой вчерашнего дня, молодые журналисты называли его «дядя Вова»… Изредка мы созванивались, собирались встретиться, потом откладывали это до лучших времен. А они так и не наступили...

Но даже оставаясь грустным агностиком, я почему-то никак не могу избавиться от мысли, что всех нас еще ожидает свидание. Время — это река, по которой люди плывут, не умея или попросту не смея оглянуться назад, и все, что осталось там,  продолжает быть жутко реальным и весомым, как, впрочем, и еще несбывшееся, укрытое от глаз впереди, за ближайшей излучиной. 

И тогда мы обнимемся вновь после долгой разлуки, и заглянем в глаза друг другу, и доскажем то, что не досказали когда-то. И простим то, что не могли или не успели простить.

И как пирующие князья на клеенке Пиросмани поднимем стаканы и скажем:

— Что было, то было, что будет — пусть нас не забудет!..