Веру, как любую группу мышц и как любое качество натуры, можно развить. Но с ней — как со сколиозом: чем пациент моложе, тем больше шансов на успех. Куда эффективнее превентивная тактика. То есть, в случае с верой, введение ее в качестве прикорма с молоком матери. Но если твоя мама — молодой строитель коммунизма, который перинатальный период воспитания ребенка провел в обнимку с учебником по истории партии, Бога из врожденного списка активов приходится вычеркнуть. Конечно, как и позвоночник, веру можно попытаться вправить у взрослой особи, но велик риск перелома. Мозг теряет гибкость раньше костей, и вопросы без ответов дают не веру, а ту же достоевщину. Остается государство. 

Мне 25 лет, и когда я росла, мои родители учились жить без оглядки на рушащееся, перерождаемое, раздираемое, разлагающееся, да ну вас к черту — не успеваешь следить, а толку все равно никакого — государство. Выплывали без всякого большого и сильного. В полном экзистенциальном одиночестве.

Они были хорошими родителями, поэтому тогда я ничего не заметила. У меня-то были мои большие и сильные. Мама и папа. Но именно тогда родилось и поселилось внутри, чтобы расти вместе с моим организмом, это ощущение качающегося бычка, под которым кончается доска. Вот ты, бычок, вот твоя доска — а больше у тебя нет ничего, извини. Упадешь — и никто тебя не поднимет.

Потому что здесь никого нет. Полное. Экзистенциальное. Одиночество. 

Ни от одного из моих родителей я никогда не слышала ни слова критики в адрес государства Российского. Потому что никто из них ничего от него не ждал и не ждет. Ни для кого из них оно не существует ни как реальность, ни даже как скульптура или хотя бы рельеф — разве что холст в каморке папы Карло. Обида, возмущение, негодование, даже недовольство — это реакция на обманутые ожидания. Нет ожиданий — нет реакции. Никакого бухтежа по кухням, полное психологическое благополучие. И твердое, как перезимовавшее в снегу собачье дерьмо, знание: у тебя нет никого, кроме тебя самого. И самых-самых близких людей. 

Я думаю, какой-нибудь находчивый современный поэт вполне может написать: «Мы живем, под собою не чуя страны…» Во-первых, ну кто, в самом деле, вспомнит Мандельштама? А если и вспомнит, всегда можно сказать — постмодернизм, цитатность, ничего не поделаешь. Во-вторых, эти слова поменяли свое содержание: Мандельштам не чувствовал страны, как не чувствуют ног, онемевших от страха. А я не чувствую ее, как не чувствуют давно ампутированных конечностей.

И «наши речи за десять шагов не слышны» уже не потому, что говорим, опасаясь, тихо, а потому, что — никому не интересно. Народ стал народонаселением, суммой умеренного количества человеческих единиц, для каждой из которых меню сегодняшнего ужина важнее судьбы государства. Просто потому что ужин — это реальность, а государство — это ничто. 

И это я говорю без всякого обвинительного пафоса — никто не приходит к сиротам, чтобы уличить их в недостатке сыновней любви. Но и самые круглые сироты имеют право мечтать, что родители вдруг найдутся. Может, и наша государственная граница, которая мне неприятно напоминает белый контур вокруг жертвы преступления, из полого сосуда превратится в силуэт того самого большого и сильного?

Вот только даже Богу, чтобы быть, нужно, чтобы в него верили.