Уж не знаю, кто автор пивной инсталляции, а бежали все: девушки на шпильках, бабушки в меховых платках, молодые семьи и подростки без шапок. Все 7 000 мест в результате оказались заняты раньше, чем я достигла арены. Я тоже едва не побежала: каждая минута этой игры стоила того, чтобы ее видеть (пусть и особое удовольствие доставляло, увы, зрелище армейцев).

Но на парковке меня задержало неотвязное видение того, как через полтора часа все эти сотни и тысячи машин замесит, будто миксером, всеобщим стремлением быстрее других оказаться на одной-единственной (!) выездной полосе.

Неделю назад я проходила это после игры с «Летувос Ритас»: люди, обремененные хорошим воспитанием (а в нашей стране это именно что бремя, судя по вот таким бытовым ситуациям), по полчаса дожидались своей очереди на выезд, в которую вклинивались те, кому в определенном смысле повезло больше — им в детстве не читали «Что такое хорошо и что такое плохо».

В этот раз, предчувствуя несопоставимый масштаб катастрофы, я благоразумно припарковалась на другой стороне Дзержинского, чтобы не выслушивать эти невеселые диалоги внутри себя:

— Дражайшая, если ты будешь тут оттачивать свою вежливость, мы так с места не сдвинемся и кругом опоздаем. 

— Ну и пусть, зато вот можно музыку послушать или подумать о чем-нибудь хорошем.

— О том, например, что ты рохля и лучше отъешь себе руку по локоть, чем попытаешься отвадить наглеца — уже десятого по счету, — который лезет вперед.

— Ну и что, разве несколько минут стоят нервов и потери лица?

— Отлично, стой до скончания веков… С лицом!

И так далее.

Когда я, наконец, отыскала место в верхнем ярусе, счет был 43:43. Мой сосед справа, нигилистического вида юноша лет тринадцати, выбрал тихий момент и сказал мне в ухо:

— Напрасно вы сюда сели. Ваш сосед слева не в меру эмоционален.

Так и сказал. Мне не хотелось расстраивать сердобольного мальчика, но пришлось признать:

— Я, вы знаете, тоже громко кричу, так что все в порядке. Да и можно ли сохранять спокойствие, когда тут такое?

— Поберегите голосовые связки, это ЦСКА. У нас нет никаких шансов, — сказал нигилист. Как отрезал.

Но ведь… — я хотела было указать ему на счет и на безосновательность его пессимизма, но за время нашей короткой беседы ситуация изменилась не в пользу «Локомотива».

Я, однако, успела понять, о чем меня пытался предупредить нигилист: за то время, пока еще не все было потеряно, я едва не оглохла — сидевший слева пухлый светлоголовый мальчик, младший или средний школьник, болел страстно. Но недолго. Очень скоро с места его отца, тоже пухлого и тоже светловолосого, до того молчавшего и лишь изредка радостно взвизгивавшего, стали доноситься побуркивания: «И это они играют?», «Да уберите вы уже этого безрукого», «Ну, другого мы от них и не ждали».

И по мере того, как счет на табло становился все безрадостнее, основной смысл этих реплик менялся с «какая досада» на «знать не желаю этих бездарей». В последней четверти папа объявил сыну:

— По дороге домой выбросим эти шарфики. Они нам больше не пригодятся.

Мальчик немедленно стянул фанатский шарф и с тех пор не издал ни единого звука. Для него игра была закончена заметно позже, чем для нигилиста, но все-таки гораздо раньше, чем для обеих команд.

Ясно, что болельщики существуют в особом мире по специальным законам, но, глядя на этого мальчика, я вспомнила последнюю серию «Доктора Хауса». Хаус со свойственным ему здравомыслием убеждает молодую жену пациента с ранним Альцгеймером снять с себя крест — сдать мужа в спецучреждение и начать жизнь заново. И что-то мне подсказывает, что, окажись этот мальчик в подобной ситуации, его долго уговаривать не придется. Потому что с детства усвоено: если команда лажает, это больше не моя команда. Но в России, в отличие от США, «крест» никуда не сдашь. И если он не нужен близким — он не нужен никому.

Мне говорят, что я слишком много думаю и это всего лишь баскетбол. Хорошо, я согласна, клубные игры сегодня — это история скорее про деньги и шоу, чем про любовь. Но жизнь из простой, когда проигрыш команды вызывает нешуточное огорчение, иногда слишком быстро, почти незаметно превращается в сложную, где уже не до спорта, — а навык принятия решений остается неизменным.

Разжирела и разленилась? — До свидания.

Тяжело болен? — Умри прежде, чем мне успеет это надоесть.

Выпиваешь и мало зарабатываешь? — Найду другого. 

Немытая Россия — страна рабов, страна господ? — Прощай.

Предприятие не приносит доходов? — Закрыто.

Кто возьмется осуждать этот подход в мире, где счастливые люди — краснокнижные животные (разумеется, если судить по самоощущению, а не по статусам и фотографиям в соцсетях: здесь-то все здоровые, красивые и богатые) — и где их, в силу их редкости, стоило бы охранять? Только не я.

Но охранять от кого? От несчастливых людей — потому что несчастье, неудача и неуспех, по распространенному мнению, более заразны, чем открытая форма туберкулеза? И где проходит граница между теми сферами жизни, где этот подход — необходимость (бизнес, например), и теми, где он говорит о патологическом эгоизме (семья, дружба)?

У меня нет ответов на эти вопросы. Но мне хочется надеяться, что, став родителем, я буду болеть со своим ребенком за любимую команду до конца, пусть и не победного.

И что слово «верность» останется в лексиконе человечества, даже когда его численность перевалит за десять миллиардов.