Краснодарский художник Игорь Михайленко рассказал «Югополису» о поиске идеала в современном российском искусстве.

Персональная выставка Игоря Михайленко «WARNING», с успехом прошедшая в  Краснодарском художественном музее изобразительных искусств им. Ф. А. Коваленко, стала заметным явлением культурной жизни города. В интервью «Югополису» Михайленко рассказал о том, какими он видит свои работы, почему  сегодня художник не может создавать правила игры в арт-бизнесе и нужно ли Краснодару современное искусство.

Человек должен помнить о том, что то, что его раздражает, вызывает негативные эмоции, может разрушать. Предназначение человека — созидать, а не разрушать: это призыв через предостережение.

В сериях STRONG и MENS очень сильное напряжение, итог подводит серия RED, но все это разговор об одном: есть некий конфликт, который может привести или к созиданию, или к разрушению. Почему все это до такой степени напряжено? Чтобы была сила воздействия на зрителя. В отношении средств выражения выставка классическая: я использовал холст, масло, традиционный подход. По языку она современная.

— Сейчас в России многие путают понятия «современное искусство» и «искусство, современное нам».

— Это, конечно, разные вещи. Современное искусство на Западе имеет совершенно определенное название — contemporary art. Там никто ни с чем это не путает. Работы могут быть на холсте, это может быть графика, скульптура, акция, фотография — но в формате contemporary art, с определенными параметрами. То есть это узнаваемо, и смысл в этом соответствии, а не в том, что эти работы выполнены нашими современниками.

А современник может выполнить и классическую работу, и импрессионистическую и так далее — то, что уже было. Но странно заниматься сегодня тем, что уже было, если ты ничего нового сказать не можешь. Те, кто делал это сто или двести лет назад, были революционерами, они открывали что-то новое. А сегодня, если ты просто копируешь что-то, это глупо.

— Что вы думаете о пользе акционизма в современном искусстве? Можно ли призыв Александра Гениса, относящийся к гастрономии, о том, что высокая экспериментальная кухня исчерпала себя и пора делать шаг назад, к продукту, применить к искусству: учиться рисовать, а не придумывать что-то и описывать это что-то потом в плохо отредактированных релизах?

— На самом деле то, что сегодня у нас называют акционизмом, давным-давно уже кем-то сделано, сделано хорошо, талантливо, все точки над i расставлены. Просто кому-то хочется поиграть в то, во что еще не играл. Это тоже наша черта: мы или кого-то заменяем, или подражаем, но не опережаем, стараемся сделать, как за границей. И получается такой «акционизм, как я его себе представляю», «бизнес, как я его себе представляю»: ничего нового.

Недавно я пересматривал старый многосерийный фильм по «Климу Самгину» Горького, это же огромный пласт русской жизни, множество персонажей, показано отношение народа к самому себе, интеллигенции к самой себе и к народу. У нас же никогда не любили никакую власть, всегда было противостояние. Дурным тоном считалось соглашаться с властями. И вот один из персонажей говорит: русские ко всему относятся эмоционально, логическое начало у русского народа очень слабое, все определяют чувства. Когда русские начинают мыслить логически, получается все кондово и не наше.

Что еще присуще нам? Максимализм как национальная черта, любопытство, поверхностность знаний — особенности, характерные для молодого человека. Максимализм, нетерпение, любопытство, агрессия — проявления неустоявшегося характера, невзрослого человека. А все потому, что у нас молодая страна. Вот в Европе, сколько бы чего ни произошло, они идут по одному пути. А мы еще молоды, отсюда энергия, пластика, гибкость.

— Мы постоянно молоды. Сейчас — уже лет двадцать, до этого — семьдесят, до того — двести лет новой России после Петра.

— А что поделать? Вот, например, в Италии дорога, ей две тысячи лет. А если у нас спросишь, что было две тысячи лет назад? Мы не знаем даже. Мы не знаем точно своей истории, лишь версии, гипотезы.

Все, что в Европе разложено по полочкам, у нас постоянно ломается и строится заново. Вот у них дом стоит, и ручке на его двери уже тысяча лет, и дом красят в такой же цвет, и мало того, огромный штраф грозит, если что-то новое придумают. Это всё традиции, то, что складывалось веками.

Другой вопрос: кто мы, что нам нужно, какие у нас особенности, которых нет у других? Все разные. Кого-то выставка трогает, кто-то к ней равнодушен, или вот мы сейчас говорим о вещах, которые кому-то совершенно не нужны.

Современное поколение молодых людей, тех, что лет на десять моложе меня, гораздо умнее, прогрессивнее, оно все схватывает на лету. Но у этих молодых людей нет мотивации изобретать велосипед. Они считают, что если кто-то что-то сделал, не нужно уже над этим работать. Но должен быть стимул, импульс для поисков нового, который происходит через попытки и ошибки, какой-то моторчик, или сомнения, некий мятежный дух: не желание хулиганских выходок, а внутренние вопросы к себе: что такое общество, зачем я живу, что мне нужно?

— В начале двадцатого века русское искусство — разные его течения и направления — оказало огромное влияние на Запад. А сегодня может современное русское искусство влиять на заграничную жизнь или только наоборот?

— Не может. Сейчас настало время экономики. В мире все это уже давно стало бизнесом. Топовые места в зарубежном искусстве заняты настоящими художниками, но есть и множество просто-напросто больших бизнес-проектов.

Еще одна характерная черта русского народа — романтизм. Вот об этом говорил главный русский пушкинист.

— Валентин Непомнящий?

— Да-да. Я смотрел «Линию жизни» на «Культуре» с его участием, и он сравнивал русский народ и Запад, приводя в качестве примера главный религиозный праздник. У европейцев это Рождество, а у нас — Пасха. А почему? Потому что Иисус родился, он такой же, как и ты. А на Пасху Иисус вознесся, и до этого идеала очень далеко.

И поэтому мы и вся наша литература идеалистичны, всегда у нас главная тема — поиск идеала. Отсюда и Достоевский, и Гоголь, и Толстой — все это поиск идеала. Отсюда и мятежность, и все эти вопросы о своем предназначении: весь этот кипящий бульон у Горького, все эти персонажи…

Сейчас, конечно, все происходит на гораздо более примитивном уровне, уровень культуры другой. Потому что скорости другие. Время определяет форму. Но не надо постоянно следить, что происходит, и стараться быть в тренде. Нужно просто жить, и ты в любом случае это увидишь и поймешь, не на необитаемом же острове находишься.

Я думаю, нет сейчас таких предпосылок, чтобы русское искусство оказывало какое-то влияние. Но сейчас и на Западе нет таких определенных, сильных течений, какие были во времена Пикассо, например. Складывается впечатление некоего калейдоскопа, небывалого разнообразия. И ведь раньше во всем этом процессе главной фигурой был художник, а сейчас это целая цепочка: галерейщики, зрители, коллекционеры, кураторы: масса людей, которые создают это явление. Сейчас художник не тот человек, что мог бы создавать правила игры.

Во всем мире галереи занимаются продвижением художников, вкладывают в это деньги, проводятся маркетинговые исследования продвижения продукта: жесткое лобби. У нас же нет этого бизнеса, и мы никому не будем нужны, пока сами не начнем лоббировать продвижение нашего искусства. Взять, к примеру, Горбаня: он талантливый художник, но о нем никто не знал, потому что он физически не был интегрирован в мировое искусство, и если бы питерский музей не открыл его работы, никто бы о нем не узнал.

Мы и сейчас мыслим категориями Ван Гога, Матисса, Пикассо — наших любимых художников. Но сейчас совершенно другое время, все это устроено уже совсем по-другому. Сейчас, если ты работаешь, потому что не можешь не работать, если ты пишешь, потому что ты художник, и ты делаешь что-то по-настоящему интересное, ты будешь замечен и вовлечен в этот процесс, потому что здесь действуют законы экономики, это серьезная индустрия. За границей невероятное число талантливых художников, огромная конкуренция, и нужно не только обладать мастерством, но и уметь убеждать в том, что ты нужен.

Еще в мире не принято разделять творчество ради денег и ради самого творчества. Там нет такого: это я делаю для себя, а это ради шабашки. Все продукт, и все товар, и все имеет свою цену.

— Об этом еще Довлатов говорил — что в английском языке, например, нет слова, синонимичного нашему понятию «халтура».

— Конечно, нет, естественно. В каком-то смысле мы отстаем, но это колесо вертится, и есть возможность, как иногда бывает, отставая, вдруг опередить.

Но когда это бизнес, например в Германии, происходит так: проводится выставка студентов, в которой участвуют, допустим, 50 человек. Какой-нибудь крупный концерн покупает картины этих студентов, по несколько работ, к примеру, на 50—100 тысяч евро, понимая, что, возможно, один из этих пятидесяти станет настоящим художником. Его картины будут стоить дорого, и вложения, таким образом, окупятся: у покупателя будет ранняя работа известного художника. Но там есть традиция этого и понимание, это особенности экономического положения.

Да, сейчас нет предпосылок для развития искусства в России, но какой-то процесс идет, и появляется, если все упростить, некая мода на искусство. Потихоньку люди начинают интересоваться искусством, тем более что есть информационный доступ: можно поехать, посмотреть, может быть, что-то купить.

Между прочим, это ведь русские меценаты, любители искусства, учившиеся его понимать, в начале прошлого века подняли тех же Матисса и Пикассо, покупая их работы и показывая всем, что это за искусство. Для того чтобы сейчас появлялись такие меценаты, нужна стабильность, спокойное развитие государства.

— Летом случился большой скандал с выставкой Марата Гельмана, а сейчас уже все как-то поутихло. Нужно ли Краснодару современное искусство?

— Нужно. Говорить о том, что я как художник не хочу, чтобы в Краснодаре открылся центр современного искусства, в котором находились бы мои картины и что-то из них продавалось, было бы или неправдой или кокетничаньем.

Я смотрю, та же «Эрарта», например, избрала золотую середину. Они не впадают в крайности: с одной стороны, там представлено современное искусство, с другой — вроде бы традиционное. Но возможно ли бежать впереди паровоза? Все равно в каком-то городе есть определенное число людей, интересующихся искусством, целевая аудитория. Какую выставку ни организуешь, придут эти люди, не больше, потому что живет здесь вот столько-то людей.

В крупных городах больше выбора, больше возможностей. Но у нас все же галереи в основном не такие, чтобы продвигать этот бизнес: не хватает сил, средств, влияния. Никому не нужны лишние конкуренты. Мы сейчас, думаю, неконкурентоспособны в этом направлении.

На Западе музеи стали словно частью торгово-развлекательных центров. В какое-то время они поняли, что нужно выходить за рамки музейного пространства и привлекать больше людей. Кроме того, например, в Нью-Йорке вряд ли все художники друг друга знают, как даже в крупных российских городах: Москве, Петербурге, Новосибирске, — и это говорит о том, что у нас мало художников, галерей, центров. Не знаю, может быть, все это будет меняться…

И еще: существует мнение, что государство нам что-то должно. Но это не так, ничего оно не должно. Может быть, это привычка с советских времен. Однако художники должны действовать сами: пока у нас не будет конкуренции среди художников — а ее сейчас нет, — искусство вряд ли будет развиваться и центры искусства вряд ли начнут создаваться.