…Однажды монахиня францисканского ордена познакомила мальчика с органом. Позже в руки ребёнка попала пластинка с записью солистки Домского собора Евгении Лисицыной. Упрямый паренёк добился встречи с прославленной органисткой, которая согласилась с ним заниматься. Ради этих занятий Михаил, студент музыкального колледжа им. Н.А. Римского-Корсакова, приезжал из Краснодара в Прибалтику.

А в конце 1993-го солист Ровенской филармонии Михаил Павалий встретился с Леонардом Гатовым. Орган уже находился в стадии производства, и если бы не вмешательство Михаила Ивановича, инструмент, вошедший в каталог «300 лучших органов мира», был бы с гораздо более скромными характеристиками.

Органиста Михаила Павалия знают лучшие органы Финляндии, Австрии, США, Германии, Польши, России и стран бывшего СССР. Но он верен своему «Рудольфу фон Беккерату», каждую трубу которого знает «в лицо».

Такая любовь не может остаться без взаимности.

Дружба автора этих строк с Михаилом Павалием началась в консерватории в конце 80-х годов. Кубанское землячество, списанные друг у друга фуги – святое студенчество…

Я рада, что его музыкальная история, в которой предстоит написать ещё много органных строк, теперь достояние истории Кубани.

Семь печатей тайны

– В Ленинграде ты репетировал на органе, на котором играл П.И. Чайковский. В какой трубе прячется его призрак?

– Ну, тот орган давно стоит в Царском Селе, в музыкальной школе. Мы играли на механическом «Зауэре». В советские времена к инструменту, на котором играл Чайковский, не подпускали. Ни под каким видом! Как и к органу в католическом соборе в Ковенском переулке. Было негласное указание – не привлекать внимание к католической церкви. Вообще проще было на органе Домского собора поиграть, чем в Ленинграде на органах капеллы или филармонии.

– Ты, выходит, музыкальный «внук» великого педагога и органиста Исайи Браудо, уход которого Бродский сравнивал с «природой, лишившейся ихтиозавра».

– Да, по линии моих музыкальных «мам» – педагогов Нины Ивановны Оксентян, народной артистки РСФСР, и Евгении Владимировны Лисицыной. Нина Ивановна приняла класс органа сразу после кончины Браудо. Исайя Александрович, как и его московский коллега Леонид Ройзман (органист, педагог, доктор искусствоведения – прим. авт.), был авторитарным человеком, не терпел конкуренции. Отчасти это правило работает и сейчас. Органистов мало по определению. Никому не интересно выпускать специалистов, которые не смогут найти работу.

– Какой была Нина Оксентян? Она прожила удивительно долгую жизнь – больше ста лет…

– И до последнего давала концерты! Она приезжала в Краснодар. Стать, металл в голосе. Когда она вышла на сцену, все, глядя на неё, ахнули… Как говорил Павел Николаевич Кравчун (физик-акустик, о нём см. ниже – прим. авт.), она сохранилась, потому что интриги обходили её стороной. Спокойная, даже невозмутимая. То, что мы с Даней творили (имеется в виду однокурсник М.И. Павалия, профессор, заведующий кафедрой органа в Санкт-Петербургской консерватории Даниэль Зарецкий – прим. авт.), – такое при Браудо было бы невозможно.

– Так что же ты вытворял? Требую подробностей.

– Я тайком ездил в Ригу брать уроки у Лисицыной, изучать музыку барокко. Нина Ивановна об этом не знала. Она была признанным мастером в исполнении французской романтической музыки. Как-то перед Новым годом был мороз, мы поздно закончили репетицию. Нина Ивановна попросила меня проводить её домой. Она жила на Петроградской стороне. Мы ходили, ходили и… заблудились. Меня в общежитии ждала Наташа (супруга М.И. Павалия и ассистент – прим. авт.). Нина Ивановна на следующий день меня перед женой отмазывала: «Наташенька, вчера мы с Мишей встречали Новый год…»

– Появление кафедры органа в Ленинграде – это «органная оттепель»?

– Органная кафедра появилась уже после меня. Я был первым выпускником консерватории, которому присвоили квалификацию «органист».

Трактуры, обертоны и другие «звери»

– Ты помнишь, как первый раз сел за пульт органа в Домском соборе?

– Очень хорошо помню. Я играл концерт Вивальди-Баха ля минор. В Домском соборе пульт утоплен в фасад органа, трубы над ним. Сижу играю, клавиатура пощёлкивает, а звук… не тот. Как в маленькой комнатке. Я испугался, подумал, что не включил регистры. Только когда встал, понял, что звук от меня отлетает и возвращается ко мне. Лавина звуков… Руки с клавиатуры снял, а эхо летает.

К каждому органу необходимо привыкнуть.

– Разве это возможно?

– Не случайно органистам дают больше времени на репетицию. В Домском соборе давали аж 16 (!) часов. Там орган с механической трактурой (тип соединения клавиши с трубой – прим. авт.). Чем больше орган, тем длиннее тяги, соответственно, тяжелее играть. В Домском 4 мануала, нажим клавиши на первом мануале соответствует пятистам граммам. Виртуозную музыку играть очень сложно.

– А бывает, что звук запаздывает на несколько секунд?

– Это если орган пневматический. В Эстонии такие почти все. Там воздух поступает по свинцовым трубочкам, которые подводят к клапану с бумажным мешочком, на нём картоночка. Мешочек надувается, картоночка поднимается, открывается клапан и в трубу поступает воздух. В нашем органе есть несколько таких труб. Нужен необходимый навык, чтобы играть на органах с пневматикой.

– Как связан с органами упомянутый тобой доцент МГУ кандидат физико-математических наук Павел Кравчун?

– Он исследовал акустику органного звука. Как присоединяются обертоны к основному тону, что можно смешивать, а что нельзя и почему. Я пользуюсь его наработками, они мне очень помогают.

– Как в эту систему ценностей вписывается наш «Рудольф фон Беккерат»?

– Прекрасно! Это самая дорогая фирма в мире! Начиная от материалов и заканчивая интонировкой – в нашем органе всё совершенно! Тим Скопп делал, ученик фон Беккерата. При определённом алгоритме инструмент даёт такие тембры, просто фантастика! Шедевр. Я таких органов в мире не встречал.

Тим Скопп, уезжая, оставил нам опломбированный фирменный сундучок с инструментами для мелкого ремонта. Гарантийный срок органа вышел, Тима Скоппа уже нет в живых, а на сундуке до сих пор не сломана печать.

Между раем и адом

– Пульт, за которым сидит органист, называется и кафедрой, и игральным столом. Сразу представляешь себе либо философа-богослова, либо одержимого игроманией героя романа Достоевского. Какое название тебе ближе?

– Мне всё равно. На качество исполнения это не влияет.

– Какие самые странные мысли, которые тебя посещают во время исполнения музыки?

– Стоп. Из подобных заблуждений рождается немало трагедий и комедий. Сдаёт, например, девочка-блондиночка вступительный экзамен. Ей кажется, она так хорошо играла, такие образы себе нарисовала… А ей ставят два балла. Образы должны рождаться у тех, кто слушает, а не у тех, кто играет. Для исполнителя важно, как выстроить фразу, построить форму… А у слушателей в голове могут у одного птички петь, у другого – камни падать.

Мои ощущения чаще всего расходятся с ощущениями слушателей. Иногда чувствуешь, что сегодня хорошо играешь. А реакция в зале – ноль. А иногда хуже некуда – а зрители устраивают овации…

– Почему спрашиваю. На твоих концертах, особенно когда ты в связке с артистом Молодёжного театра заслуженным артистом Кубани Виктором Плужниковым, я сидела и думала: а кто я?.. А кто мы все?..

– А, ты о «Записках сумасшедшего»?

– Не только, и о «Классических историях» тоже.

– Витя очень талантливый человек. Надеюсь, у нас ещё будут с ним проекты.

Где ставим ударение?

– Ты помнишь, какая погода была 2 сентября 1994 года?

– Конечно. Жаркая, солнечная. Мы открыли Первый органный фестиваль. А 1 сентября был закрытый концерт. На свой первый сольник я пришел сразу после похорон бабушки. В первом ряду сидел батюшка, который её отпевал. Бабуля умерла 31 августа ночью. Она была очень близким мне человеком – я у неё жил, когда был в Эстонии, она меня возила на занятия к Лисицыной… От неё я знаю историю семьи. Мой прадед Михаил Давейнис до революции владел сетью парикмахерских в Санкт-Петербурге, после их национализации умер от инфаркта. Когда я учился в Ленинграде, ходил стричься в «свою» парикмахерскую на Герцена, неподалёку от Исаакиевского собора.

– В моей первой статье об органе в слове «орган» было поставлено ударение. Чтобы никто не подумал, что речь идёт о чёрной трансплантологии… Прошло 30 лет как в Краснодаре звучит «Рудольф фон Беккерат». Изменилось ли восприятие слова за это время? Если бы, в зависимости от поставленного ударения, публике предложили пройти профориентационный тест, кого окажется больше: «органистов» или «трансплантологов»?

– Ой, надеюсь, что «органистов» всё же больше.

Органы с русскою душой

– Недавно смотрела репортаж из Кубинки об открытии самого большого в мире русского карильона, или, как его называет гугл, «колокольного органа» (определение спорное – прим. авт.). Очень сложный высокотехнологичный инструмент, чудо инженерной мысли, сделан российскими мастерами из российских материалов. Это настоящая победа, наша гордость! Стоит ли ждать импортозамещения в области органостроения?

– Хотим мы этого или нет, импортозамещение – неизбежный процесс. Я смотрю в будущее с оптимизмом. Хочу сыграть русскую фугу на русском органе…

Фото из архивов КМТО «Премьера»