Краснодарские друзья поминали его в тесной конуре краевого отделения Союза российских писателей, сумрачным вечером, в конце ноября. Почему-то в старом особняке на булыжной улочке Коммунаров вырубился свет, мы пили при раздобытых невесть где свечных огарках, под громыхание ползущих к рынку трамваев, - и голые ветки акации лезли в распахнутое окно, под которым тяжёлые хлопья первого снега наметали рыхлый и совсем не холодный на ощупь сугроб.

Почему-то я испытывал глубокое чувство вины перед сидевшими вместе с нами за длинным поминальным столом родителями Аркадия — Савелием Матвеевичем и Розой Марковной, сильно сдавшими за эти скорбные дни, заплаканными и растерянными.

В случившееся не хотелось верить. Водка почти не цепляла, хотя пили из гранёных стаканов, не сдерживаясь. Было самое время вспомнить, что Аркаша не любил в этом деле глубокой посуды: для него всегда находилась в любом кухонном хозяйстве маленькая, почти с напёрсток, рюмашка. Чтобы не отстать от других, он просто чаще опрокидывал её в себя, смачно крякая и утирая гусарский ус перед тем, как сопроводить водку «сопливым» грибочком с вилки.

И это было хорошо.

Но, конечно, будь тогда не его, а мои или Витькины поминки, Аркадий изменил бы традиции — и мрачно пил из легендарной посуды, освящённой жуткими десятилетиями отечественного пьянства...

Да, в этом деле все мы были русскими: Домбровский, по отцовской линии происходивший из немцев; Славка Куркчи, чёрный и носатый, как грач, явный сын папы-турецкоподданного; я с моими грузинскими корнями, уходящими в мамину Кахетию; Паша Мулкиджан — армянин, не знавший ни слова на языке своей прародины, но способный часами читать наизусть русскую лирику всех времён...

Помню, как-то Аркадий со Славиком засиделись до глубокой ночи на кухне, зачем-то по телефону вызвали меня, - и, войдя в тесный коридор квартиры Куркчи, я услышал фразу хозяина, исполненную нетвёрдым языком, но с неслыханным, почти кафкианским изяществом:

— Неужели мы, два русака, не докончим сегодня этот несчастный литр водяры?..

О, родимый национальный вопрос, способный довести думающего человека до сумасшествия! Всего через несколько лет, готовясь покинуть Россию, Аркадий долго и тяжко мучился в сутяжных чиновничьих кабинетах, доказывая своё еврейское происхождение, путаясь в справках и выписках из метрик — едва ли не времён царя Гороха.

Что могло быть более унизительным для бывшего краснодарского хулигана, выросшего в интернациональном дворе старой пятиэтажки на берегу городского озера с роскошным черкесским названием Карасун, то есть, «чёрная вода», — чёрная не от того, что делают с ней сегодня вонючие фекальные сбросы со всей округи, а от тогдашней глубины, промытой ледяными ключами, от коричневых водорослей и многолетних залежей отжившего своё камыша, в корнях которого испокон века жили гигантские сонные рыбы.

Дом стоял у въезда на Дмитриевскую дамбу, сто лет назад насыпанную казаками и разделившую Карасун надвое. В трёх кварталах отсюда был городской железнодорожный вокзал —  б а н  на шальном приблатнённом языке, который неплохо знал наш герой. Кличка   б а н о в о г о  высоко ценилась в неформальных группах, именовавшихся тогда, в середине 60-х, молодёжными бандами. Нам же, учительским детям, каковыми были мы с Аркадием, подобный статус становился необходим, как воздух, чтобы достойно выживать среди пацанов, в семьях которых - через одного! - кто-то сидел либо недавно, либо сейчас.

Много лет спустя я написал об этом: «Каждый второй — с нар или так, сам по себе, — Через дворы шёл на этап, будто оглох,- Финку точа о кирпичи не по злобé, А оттого, что угодил в смену эпох...»

Тут шла жизнь, в которой случалось всё, что угодно, иногда и с криминальным уклоном. Скажем, в зарослях камыша под берегом находят труп убитого ржавым напильником бомжа. С учётом того, что местные подростки открыто воевали с этой несчастной категорией граждан, а напильник — этот ли, другой ли, очень похожий, - Аркадий часто видел в боевом арсенале одного из пацанов, - возникала психологическая коллизия отношения к возможному торжеству зла, не менее напряжённая, чем у неведомого нам ещё Достоевского.

...или даже более, учитывая наш тогдашний возраст.

А колоритные мужики, круглосуточно забивающие домино за дощатым столиком на крутом бережке Карасуна, коим, собственно, и ограничивался двор с севера! Громогласные, как бабелевские биндюжники, с волосатыми животами, вываленными на доски стола, они не просто играли: здесь была сосредоточена главная часть их пенсионной или предпенсионной жизни, исполненная плебейских страстей, радости и горя, не разделять которые с соседями считалось едва ли не смертным грехом.

Аркадий рассказывал:

— Играют, как обычно, — на столе баллон пива, газета с раздербаненной таранькой, костяшки так и летают... Вдруг кто-то интересуется, что сегодня показывают в местном кинотеатрике. Папаша кричит сыну, чтобы сбегал на трамвайную остановку и посмотрел афишу. Ну, пацан с друзьями бегом туда. Приносятся обратно — и запыхавшийся гонец выпаливает:

— «Мужчины в её жизни»!

Мужик обалдевает, раззевая рот, как рыба, и медленно приподнимается из-за стола:

— Что-о? И это ты при отце такие слова?!..

Такая драма вполне могла завершиться прилюдной поркой.

Был и другой двор, в одноэтажном, кирпично-саманном центре города, где жила Аркашина бабушка. Такие дворики, с тесно сплочёнными вдоль булыжных тропинок кособокими постройками - часто дореволюционными, но в большинстве своём послевоенными, — краснодарцы в те времена называли «армянскими», что по-тогдашнему звучало обыденно и необидно, так как давало ясное представление всего лишь о традиционном национальном составе большинства из их обитателей.

Именно здесь, в этом хорошо известном мне дворике, на покосившемся, побитом временем крылечке мансардной кухоньки сидел коротко стриженый мальчик - лирический герой одного из наиболее поразивших меня в своё время этюдов Аркадия — рассказа «Я вижу». Он вошёл в числе пяти других в первую его книжку - «Охота на льва», изданную у нас в 1988 году, но перед этим, благодаря неимоверным усилиям ребят из «Комсомольца Кубани», был в несколько сокращённом виде напечатан в их газете.

Почему мне так отчётливо вспоминаются эти дворы? Да потому, что здесь формировалось в нас то, что принято потом называть писательской эстетикой, взглядом на мир, точностью главных и второстепенных деталей письма. Именно это я вычитал... нет, даже ощутил шкурой, как это бывает с любимой беллетристикой, когда лёгкий холодок шарит по загривку! - в незатейливых прозаических опытах Аркаши, относящихся к первому-второму курсам нашей учёбы на филфаке.

Хорошо помню эти бессвязные наброски, сценки, подступы к завязкам и мизансценам будущих вещей, форму и содержание которых мы не могли себе представить: так насыщен и густ открытиями был период литературной оттепели, уже подошедшей к своему концу, так неясны контуры наступающей культурной стагнации — лишь с одним негласным поначалу, но явственным посылом, - о границах дозволенного и недозволенного в искусстве и общественной жизни...

Странное это было время. Всё в нём смешалось, как в доме Облонских. Линия двадцатого съезда, никем директивно не отменённая, схлестнулась с линией откровенной сталинской реабилитации, тоже не продекларированной ни одним партийно-государственным документом. Кухни становились единственным местом, где можно было, не опасаясь последствий, дискутировать о прошлом, настоящем и будущем отечества.

Исповедальная, городская проза с её интеллектуально-психологическими исканиями сходила со страниц литературных журналов, уступая место надрывному кликушеству почвенников, готовящих пространство для возрождения русского национализма; и даже наши поэтические кумиры из хорошо раскрученной к тому времени «обоймы» — исключая, разве что, Ахмадулину, - ангажировались политпросветом на критику недостатков капитализма и преимуществ развитого социализма...

Конечно, официальный путь в писательство в России, а тем более на Кубани, гремевшей тогда на весь мир позорной славой вотчины Кондратенко, губернатора-антисемита, молчаливо поддерживаемого центральной властью, для Аркадия был закрыт. Мытьё и кáтанье, сопутствующие редким публикациям в местной прессе, неприступность издательств давали это ясно понять. Диссидентство же на окололитературной почве — ибо он и сам не считал себя полноценным литератором, чей запас плавучести в виде работ, получивших хотя бы небольшое, но признание, - такое диссидентство стало бы смешным.

Как, впрочем, и достаточно опасным.

Оставалось уехать.

Оставалось стать настоящим писателем.

Бедный мой друг!

Вовсе не будучи идеалистом, он искренне полагал, что выход из драматической ситуации найдётся там, куда он отправился, и где его ждал поначалу по-настоящему каторжный труд - мытьё посуды в забегаловках, работа на бензозаправке, уход за парализованными стариками, ремонтные шабашки...Но даже воздав полновесную дань тяжелейшему — по определению - эмигрантскому дебюту, он в поисках избавления от него угодил, по выражению одного из своих новых друзей-репатриантов, в смешной и трогательный, подлый и благородный, отважный и трусливый одновременно интеллигентский мирок русскоязычного Израиля.

И всё же, и всё же...

Даже не имея в начале 90-х столь простого и регулярного, как сегодня, выхода в Интернет, я смог прочесть в ксерокопиях и вырезках из газет кое-что из того, что писал Аркадий, дорвавшийся, наконец, до настоящей газетной работы. Сам он не привозил в Краснодар ничего из своих публикаций: всё, что попадало к нам в руки, передавал его младший брат Юра. «Лютики-цветочки», «Небесный анекдот», «Недолгое счастье Эрнста Миллера», «Неисполнение заветов» - это малый перечень того, что уже тогда запало в душу, обозначило совершенно новую, неведомую мне доселе грань его способностей.

Это был новый для меня человек, с точным глазомером и твёрдостью в суждениях обо всём, что он брался рассматривать, будь то литература, политика или бытовое неустройство жизни. «Какое лёгкое перо!», восторженно говорят в таких случаях, считая понравившийся экзерсис данью мимолётного вдохновения. Но потом-то мы узнаём, как в нашем случае, что человек, столь ясно и образно мысливший, был данником совершенно каторжного труда, выдававшим еженедельно до шестнадцати полос подобного текста.

И это — на протяжении семи лет!

Можно не быть в восторге от его первого романа «Комната смеха», который Аркадий писал и печатал с продолжением в газете «Время»: слишком лобовая политическая интрига, слегка наивная криминальная линия, кое-какие огрехи стиля, вызванные, конечно же, торопливостью в работе...

Но в то же время, очень сочный, хорошо прописанный второй план романа — о жизни и быте в Израиле, о драматической судьбе друзей героя, таких же, как он сам, русских, - повторяю русских, а не русскоязычных бедолаг. Возможно, он сделал более удачную попытку прозы в следующей своей вещи — триллере «Третий крик ирокеза», которая пока не дошла до нас... как знать?

Кстати, как и его первая книжка на родине, обе израильские разошлись в продаже мгновенно.

Что ни говори, но люди с крупным дарованием, живущие на пределе возможностей, отпущенных им богом и обстоятельствами, обладают загадочным даром провидения. В одной из своих статей незадолго до смерти Аркадий написал: «Как всё-таки до жути вовремя уходят из жизни люди, ставшие символом определённой эпохи...»

Господи, да ведь он сам стал таким символом!

Его таланту, как драгоценным винам, ещё только должен был настать черёд. А пока этого не случилось, он жил на берегу моря в пустой одинокой квартире, пил вино с друзьями, любил умных женщин, работал, как чёрт...

И сочинял истории.

Жаль, я так и не успел посвятить ему стихотворение, написанное после нашей последней встречи в Краснодаре. Прости, Аркаша, что делаю это десять лет спустя.

Но такие долги нужно отдавать.

***

Вернёмтесь к прологу, туда, где в жёлобе тесном

гремит дождевая вода в паденье отвесном,

где, свесивши в раму окна края полушалка,

сирень молода и пышна, как провинциалка.

Завязкой не пахнет ещё, но важно ли это?

Возьмём и наметим общо движенье сюжета,

очертим сравнений и форм пределы — не боле,

глубокого сна хлороформ вдохнувши до боли.

Там тень мотылька, по стене кружа временами,

как реплика чья-то, вчерне придумана нами.

Былого неловкий покрой уюта, уклада.

И юности воздух сырой. И холод из сада.

В наивной и гордой тщете поспорить с судьбою —

опять заживём в нищете, в разладе с собою.

Как в самом начале времён, как снег в круговерти:

не помня ни лиц, ни имён, ни жизни, ни смерти...