Ровно такой была моя реакция на приглашение: «А пойдем на открытие выставки Мохорева?» Услышав в ответ, что это такой современный скандально известный фотограф, снимающий (в смысле, запечатлевающий) обнаженных детей и подростков, я не испытала ни малейшего желания совершить акт превращения незнаемого в знаемое. Да ну вас с вашей скандальностью, уж лучше поработать подольше.

Поскольку чудо превращения все-таки свершилось, скажу сразу: ничего скандального в работах петербургского фотохудожника Евгения Мохорева нет. Скандальность – там же, где и красота, то есть в глазах смотрящего. В данном случае – в волчьем, вечно ищущем грязи взгляде журналистов, которые, впрочем, пишут о Евгении не так уж и много: не дается.

Дети на снимках из серии «26-й элемент», которую привезли в Краснодар в рамках «Фотовизы», действительно нагие или почти нагие, но если вы пройдете во второй зал крошечной, но атмосферной галереи Espectro и посмотрите в глаза мальчику, словно приготовившемуся к прыжку из глубокой тени в свет, вы поймете, что это нагота Маугли – естественная, почти асексуальная. Так же воспринимаются и другие фигуры, вписанные в геометричный пейзаж недостроенных гидротехнических сооружений в Кронштадте, вступившие в реакцию с железом – двадцать шестым элементом периодической таблицы.

Для Мохорева, по его собственным словам, тело – продолжение портрета (он настаивает на том, что это не ню, и с ним трудно не согласиться), то есть насущная нужда этого жанра, а его обнаженность, очевидно, имеет одни корни с бесстрастными лицами его моделей. Бесстрастными – но не бессмысленными: Мохорев намеренно лишает лица и тела социальных, эмоциональных и иных коннотаций, чтобы добиться активного участия зрителя в процессе рождения смысла.

Я увидела в глазах и скулах прекрасной Дины предощущение ее личного конца света, моя спутница – достойную зависти пофигистичность. И так далее. Но это с одной стороны. С другой – свобода лица от выражения («улыбка – это же так однозначно», – говорит Евгений), а тела от одежды позволяет Мохореву работать в онтологических категориях. Его портреты – не психологические, а экзистенциальные. Это не какие-то конкретные питерские и околопитерские подростки. Это молодость, глядящая на вас из рамы и ждущая, как что-то в вас заговорит с ней на одном языке.

На мастер-классе, который правильнее было бы назвать творческой встречей, а то и просто разговором, настолько Мохорев не лектор (и за это ему отдельное и большое спасибо: как часто искусство говорит устами своих авторов и как редко – само за себя), Евгений рассказал занятную историю. Один из его персонажей, старший школьник, показал журнал с фотоподборкой с его участием одноклассникам и учителям. Его спросили: «А ты не стесняешься – ты же там совсем голый?».

Умный (с другими Мохорев, кажется, и не работает: для него личность модели всегда важнее «фактуры», однако – или как раз поэтому? – герои его портретов неизменно красивые) мальчик ответил: «Это не я голый – это фотограф голый». Тема, по словам Мохорева, действительно очень личная: это не копание в хрупкой детской душе щипцами знания с высоты возраста, а попытка возвращения. Думается, удавшаяся.

Я смотрю на маленькие соски, заострившиеся от балтийского ветра, и хочу задать фотографу один-единственный вопрос: вы им, этой их молодости, завидуете? Назавтра, на творческой встрече, я задам их десяток – все, кроме этого. Я отрываю себя от параболы девичьего тела, чтобы встретиться с жестким кронштадтским подростком в темных очках, чьи крупные, прочно стоящие на земле ноги делают его похожим на античную статую и чье остановленное затвором фотоаппарата движение плеч как бы говорит: этот мир принадлежит мне, я буду жить вечно.

Эти его – не произнесенные, кажется, только вследствие технической неспособности фотографии передавать звук – слова доходят до меня, как после сотрясения мозга, обложившего голову ватой, по пути превращаясь в мои собственные – десятилетней давности. Я обводила глаза черным и, глядя из-под тяжелых век на свое отражение, говорила ему: этот мир принадлежит мне. Я пила – вечер за вечером – самое дешевое грузинское вино и самых лучших русских поэтов и знала: я буду жить вечно. Когда, в какой момент это ощущение ушло их моей жизни? Когда я забыла, что оно было? И почему не встретила раньше этого мальчика – просоленное Балтикой оголенное напоминание?

Конечно, это не Мохорев завидует своим моделям. Это я им завидую. Мохоревское возвращение в юность лишено сентиментального стремления к подробностям, как лишено и бесплодного, вроде моего, сокрушения по былым временам. Он останавливает время – значит, в некотором смысле управляет им. Значит, как он может его бояться?

Он, что называется, нашел свою тему – но нашел не путем конъюнктурных прикидок, а сердцем. «Когда мне стало важно мое детство, юность, я понял, что у меня совсем нет фотографий того периода. А у моих моделей они есть. Это тоже своего рода фотографии на память, только память эта другая, не бытовая…» Глядя на них через несколько лет, эти сегодняшние, а многие уже и вчерашние дети и подростки, вспомнят не то, во что их одевали или с кем они водили дружбу, а вот это, о чем сейчас напоминают нам своими сильными, напряженными, всемогущими телами: я буду жить вечно, мир принадлежит мне.           

С выставки я ехала с открытыми окнами и с колотящимся сердцем. Громко подпевала радио, разговаривала сама с собой. Подъезжая к дому, оценила свое настроение как необычайно хорошее. И вдруг поняла – это не хорошее настроение. Это самая настоящая клиническая картина влюбленности. Человек поначалу – это всегда только повод. Настоящий адресат чувства – весь мир.

И если этим поводом может стать не живое существо, а черно-белые картинки, как с долей здоровой самоиронии называет свои работы Евгений Мохорев, – пожалуй, это и есть искусство.